Ангел на мосту (рассказы) (-)
Шрифт:
Он принялся яростно клясть Италию и воровской народ, ее населяющий, этот народ шарманщиков и каменотесов. Но и в первом пылу ярости он испытывал не столько гнев, сколько чувство своего бессилия и унижения. Ему было невыносимо стыдно. Он положил пустой бумажник в карман с таким ощущением, словно у него вырвали из груди сердце и разорвали его в клочья. Кого винить? Уж во всяком случае не сырые развалины виллы Нерона! Нет, это он сам поддался недостойному любопытству, он совершил поступок, который в его собственных глазах был предосудительным, и ему некого было винить, кроме себя. Подобные ограбления похотливых и доверчивых
Из-за стены вышел гид, они все влезли в автобус и покатили дальше.
Рим оказался безобразным, во всяком случае его окраины, трамваи и магазины дешевой мебели, развороченные мостовые и большие многоквартирные дома, в которых никому не хочется селиться. Старухи принялись собирать свои путеводители, надевать пыльники и шляпы, натягивать перчатки. Конец путешествия сопровождается всегда одним и тем же ритуалом. Затем, одетые для выхода, они снова успокоились и сидели, сложив руки на коленях. "Ах, зачем я сюда поехала, зачем только сюда потащилась?
– произнесла одна из старушек.
– Сидела бы я лучше дома". И должно быть, многие в душе с ней согласились.
– Ессо, ессо Roma*, - объявил гид. И был прав.
* Это - Рим (ит.).
* * *
В четверг в семь часов вечера Стритер прибыл к дверям дворца, в котором жила Кейт. Ассунта впустила его, он прошел через залу - впервые без томика "Обрученных" в руках - и сел на стул подле камина. Вошел Чарли в своем обычном наряде - тесных, в обтяжку, джинсах с подвернутыми отворотами и розовой рубашке. Двигаясь по комнате, он то скользил, то шлепал кожаными подошвами мокасин. Он заговорил со Стритером о бейсболе, издал свой совиный смешок, а дядюшку Джорджа ни разу не упомянул. Кейт, когда она вошла, тоже о нем не заговаривала и даже не предложила Стритеру виски. Видно было, что переживаемая ею душевная буря была в самом разгаре и исключала всякую возможность принимать какие бы то ни было решения. Поговорили о погоде. Во время разговора Чарли подошел к матери и остановился подле ее стула. Она взяла его обе руки и задержала в своих. Раздался звонок, и Кейт поднялась навстречу дядюшке. Родственники с чувством обнялись. Выпустив Кейт из своих объятий, дядюшка сказал:
– Меня здесь обчистили, Кейти. Вчера. На четыреста долларов. По дороге из Неаполя.
– Как ужасно!
– воскликнула она.
– И ничего нельзя было сделать, Джордж? Ты никому об этом не говорил?
– Говорить! Кейти, с самых тех пор, как я сошел с парохода, я не встретил ни одной души, с которой можно было бы говорить! Но говорилли англикки, и все тут. Им хоть руки поотрезай, ничего не скажут. Четыреста долларов - ладно, обойдусь, не бедный. Но лучше бы я их отдал на что-нибудь стоящее.
– Нет, но это ужасно!
– Однако ты здесь, я вижу, недурно устроилась, Кейти!
– Ну вот, Чарли, это и есть дядюшка Джордж.
Если Кейт рассчитывала на то, что они друг другу
– Но говорилли англикки? Спики Инглиша?
– Я американец, - сказал Стритер.
– Да? Какой же вам дали срок?
– Я живу здесь второй год, - сказал Стритер.
– Я работаю в ФРУПСе.
– Безнравственнейшая страна!
– сказал дядюшка Джордж, усаживаясь в одно из золоченых кресел.
– Ограбили меня, на четыреста долларов обчистили, это первое. Потом, куда ни пойдешь, на каждом перекрестке голые мужчины. Статуи.
Кейт позвонила и, когда вошла Ассунта, быстро-быстро сказала ей что-то по-итальянски. Ассунта принесла виски и лед.
– Но, дядя Джордж, у них совсем другое отношение ко всему этому, сказала она.
– Чепуха, - сказал дядя Джордж.
– Это противоестественно, вот и все. Даже в раздевалках люди так себя не ведут. Ну кто, скажите, кто станет ходить нагишом по раздевалке? Хоть полотенцем, а прикроются! Я говорю, это противоестественно. Куда ни посмотришь - на крышах, на улицах, на площадях! Да вот сейчас, когда я шел к вам, иду через дворик, ну площадку, что ли, и прямо посередке, там, где больше всего детворы, пожалуйста - голый молодчик!
– Налить тебе виски?
– Да, пожалуйста... Ну, так вот, Кейти, пароход отбывает в субботу, и я хочу забрать тебя и мальчика домой.
– Я не хочу, чтобы Чарли уезжал, - сказала Кейт.
– Ты ведь поедешь со мной, Чарли, правда? Он написал мне прекрасное письмо. И слог, и почерк. Отличное письмо, Чарли! Я показал его нашему школьному инспектору, и он сказал, что тебя примут в школу хоть сейчас. Все дело в том, что над тобой в Кресби трунили, Кейти, когда ты была девчонкой, вот ты и пустилась в бега. А теперь никак не остановишься.
– Предположим, что и так, - поспешно согласилась Кейт.
– Быть может, ты и прав, я не спорю. Но зачем же мне возвращаться туда, где надо мной смеялись?
– Да нет же, Кейти, никто над тобой смеяться не будет. Уж об этом позволь позаботиться мне.
– Мама, я хочу домой, - сказал Чарли. Он уже не стоял, как тогда, вытянувшись в струнку, а сидел, ссутулившись, на скамейке у камина.
– Я все время тоскую по родине.
– Как это ты можешь тосковать по Америке?
– голос Кейт звучал неприязненно и резко.
– Ты ее никогда не видел. Твоя родина здесь.
– Как так?
– Твоя родина там, где твоя мать.
– Ах мама, да ведь не в этом дело! Мне все здесь дико. Кругом все говорят на чужом языке.
– Но ты даже не пытался изучить итальянский!
– А какая разница? Все равно я чужой. Все равно я знал бы, что это не мой родной язык. Я не понимаю этих людей, мама, вот и все. Я ничего не имею против них, но только мне их не понять все равно. Я никогда не знаю, чего от них ждать.
– Почему ты не пытаешься их понять?
– Да я пытаюсь, но я не гений. А ты будто понимаешь их? Ты сама говорила, что нет, я слышал. И ты тоскуешь тоже, я знаю. У тебя порой бывает такое лицо...