Ангел-наблюдатель
Шрифт:
— Очень надо! — фыркнул он. — Своих дел хватает — вздохнуть некогда.
— А твои, кстати, где? — осторожно спросил я. На всякий случай, чтобы не повториться случайно. — Они у тебя, по-моему, дипломатами были?
— Они погибли, — с хорошо отрепетированным скорбным достоинством провозгласил он. — В автокатастрофе, когда я в Германии учился.
Судя по интонации, он уже и сам в ту историю поверил. Вот такую проникновенную прямоту и мне позаимствовать не помешало бы.
— А рука не дрогнула? — решил спровоцировать его я, чтобы он мне еще раз пример сдержанной грусти показал.
— Было тяжело… — Он помолчал немного — я старательно посчитал, на сколько
Это он мне про современные технологии рассказывать будет?! У меня, похоже, тоже нет альтернативы полному сиротству — у людей даже после полного и бесповоротного разрыва всех и всяческих отношений принято все друг о друге знать.
— А про моих Татьяна никому ничего не говорила? — на всякий случай еще раз уточнил я.
— У моей жены, — снова зашипел он, стремительно проскочив стадию сдержанного негодования, — и без тебя есть, о ком думать! И если вы там решили, что она спит и видит, как бы еще в твоей жизни поучаствовать…
В этот момент я окончательно и бесповоротно поверил, что Татьяна рассказала-таки ему все, о чем я просил. И оградила меня от его реакции. Пока я сам, идиот, через эту ограду не перелез.
— Слушай, — второй раз подряд перебил я его, и даже не поежился, — я не знаю, на кого там перегрузка действует, но если ты взвиваешься, как ужаленный, в ответ на детскую фантазию…
— А зачем вдруг тебе история о родителях понадобилась? — не стерпел он вопиющего нарушения протокола наших взаимоотношений, и в голосе его впервые за долгое время прозвучала настоящая живая нотка — привычной настороженной подозрительности.
— Да Дара начала Галю о родственниках расспрашивать, — с неожиданной для себя готовностью поддержал я возвращение к нашей обычной манере разговора. — Чует мое сердце, что и меня эта чаша не минует.
— И она тоже? — выдохнул он.
— А что, и Игорь…? — догадался я.
Ну, кто бы сомневался! Я даже голову готов был дать на отсечение, что у Игоря такой интерес чуть-чуть раньше проснулся! У его родителей, правда, нужная история уже давно готова была… И вдруг я увидел в ней огромный, зияющий пробел. Который кому угодно с первого взгляда в глаза бросится. И о котором Анатолий, похоже, еще даже не подозревает. И устранить который только я, похоже, могу. Без всяких просьб с его стороны. Хотя они пришлись бы весьма кстати. Чтобы он прекратил воображать, что один только я постоянно в посторонней помощи нуждаюсь.
— Ну вот, видишь! — продолжил я. — Я только потому тебя и побеспокоил. Чтобы, если у вас уже какая-то версия есть, моя с ней не разошлась. Еще ведь и вещественными доказательствами нужно будет заняться…
— Какими доказательствами? — Голос у него многообещающе дрогнул.
— Как какими? — старательно удивился я. — Люди столько лет на земле прожили — и никакого следа от них не осталось? Даже фотографий?
— Да где же их взять? — сорвался он на отчаянный стон.
— Вот сам думаю… — тяжело вздохнул я. — Ладно, я пошел, а то действительно времени в обрез. Спасибо, что определил, в каком направлении мыслить.
Оставив его побарахтаться, как следует, в болоте беспомощности, сам я пошел, естественно, не думать, а работать. Идея скомпилировать в Фотошопе фотографии своих родителей родилась у меня уже давно, а сейчас я с ее помощью мог сразу двух зайцев
Но состарить эти фотографии! Три ночи провозился. Не переставая удивляться, как мне раньше удавалось вообще не спать. Потом, правда, дело быстрее пошло, и я, выполняя данное самому себе слово, взялся за семейный архив Анатолия. Я-то, по моей версии, вышел из семьи не очень обеспеченной и работящей, так что некогда моим родителям было перед камерой позировать, а с его благородным происхождением и над счастливым детством, и над отрочеством пришлось потрудиться.
Честно признаюсь, создание его фотографий принесло мне просто невероятное удовольствие. Младенца на руках у родителей трудно от другого такого же отличить, а вот годам к пяти он превратился у меня в лопоухого толстопуза, очумело, с отвисшей нижней губой, пялящегося в объектив. Потом — в перепуганного первоклассника, вцепившегося обеими руками в букет хризантем и вытянувшегося по стойке «Смирно» в полной готовности исполнить первую же услышанную команду. Эта фотография мне особо понравилась. Потом — в нескладного подростка с непомерно длинными руками и ногами, явно не знающего, куда их девать, и мрачно, исподлобья косящегося на мир. Потом — в прилизанного старшеклассника, явно отличника и любимчика учителей, с ясно читающимся на лице твердым намерением оправдать надежды старшего поколения. Потом… Потом он поступил в университет и, вдали от родителей, к вопросу хранения фотографий отнесся, как все молодые, спустя рукава.
Самое приятное, что он не мог ни заполучить эти фотографии ниоткуда, кроме как из моих рук, ни сделать с ними ничего впоследствии. Спасибо я от него дождался — небрежно вручив ему их в предусмотрительно запечатанном конверте — но на следующий день он опять со мной разговаривать перестал. Татьяна, правда, поглядывала на меня в офисе, усиленно прикусывая нижнюю губу — хоть ей, похоже, мое творение понравилось.
Даре тоже. Дней через десять, на протяжении которых я категорически велел всем дома не отвлекать меня, апеллируя к срочной и серьезной работе (в чем, между прочим, не было ни слова неправды!), я оказался в полной готовности посвятить ее в историю своей жизни. И Галю с Аленкой заодно. Чтобы не выдать Марину. И не выделять Дару и дальше из круга семьи. И одним махом отделаться.
Мое счастливое, безоблачное детство в любящей семье закончилось в тот день, когда мои родители впервые в жизни поехали в отпуск заграницу — на десятилетний юбилей собственной свадьбы. Им хотелось побыть вдвоем, поездка планировалась недолгой — они летели в Египет на несчастные пять дней — и меня оставили на дружественных соседей. Вот только не долетели они до места назначения — рухнул их самолет прямо в море, его даже поднять потом не смогли из-за кишевших на месте катастрофы акул.
Никаких других родственников у осиротевшего меня не оказалось (ваять фотографии каких-то бабушек и тетушек, да еще и запоминать, кто кем кому приходится, у меня уже просто сил не было), и я отправился прямиком в детский дом (здесь мне рассказы Анатолия очень помогли, да и с групповыми снимками намного меньше возни было — там все равно без объяснений одного от другого не отличишь). Никаких особо теплых воспоминаний от него у меня не осталось (а значит, и связей с учителями и соучениками), и воистину настоящая жизнь у меня началась лишь с поступлением в университет, где я и встретил своего единственного близкого друга Анатолия.