Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи

Макоули Пол Дж.

— Но, учитель, моя жизнь в опасности. Я оказался в центре сражения, и наградой будет та вещь, которую я с радостью отдал бы, если бы мог.

— Говорят, Папа уехал, бежал, спасаясь от драки на улицах.

— Это верно. Я видел его собственными глазами.

Паскуале описал сцену, разыгравшуюся этим утром у ворот, наблюдая, как лицо учителя мечтательно смягчается, Пьеро был великим приверженцем Медичи. Когда их изгнали, он тоже покинул Флоренцию и отправился в Новый Свет. А когда Папа Лев X занял трон святого Петра, они с Андреа дель Сарто устроили карнавальное шествие, темой которого была избрана смерть. В центре процессии двигалась колесница смерти, которую тащили

черные быки, расписанные человеческими костями и крестами, а на колеснице стояла фигура смерти, вооруженная косой, триумфально возвышаясь над могилами, которые разверзлись и извергли людей, одетых в черные костюмы с нарисованными на них скелетами. При свете факелов казалось, что настоящие скелеты пляшут по слову своего темного повелителя. Поскольку смерть есть изгнание из жизни, ее триумф символизировал долгое изгнание, из которого Медичи возвратились на свое законное место, чтобы снова править Флоренцией. Но они не возвратились. Флоренция в своем триумфе по-прежнему была сильнее Рима. Это был последний спектакль, поставленный Пьеро, после чего он удалился от мира.

Когда Паскуале завершил рассказ о бегстве Папы, повисла пауза. Наконец Пьеро тяжело вздохнул и сказал:

— Я умру с тяжелым сердцем. А как я танцевал каких-то два дня назад! Как я танцевал! Теперь Флоренция снова осталась одна.

— Все эти разговоры о смерти навевают на меня тоску.

— Я завидую тебе, Паскуале. Предположим, тебя схватят, будут пытать, казнят, — по крайней мере, ты умрешь, полный сил, на тебя будут смотреть тысячи, они отметят твой уход так, как отмечают уход немногих избранных. Ты пойдешь на свою смерть под тревожную музыку, в праздничный день, каждое твое желание будет предвосхищаться, а сообщение о твоей смерти немедленно поместят во всех печатных листках. Насколько это лучше большинства смертей, этих незначительных отдельно взятых битв. Я не боюсь смерти, Паскуале, но я боюсь унизительного умирания.

Паскуале невольно засмеялся этой фантазии. Это было в духе Пьеро, перевернуть всеми признанную правду и представить ее в таком экзотичном свете, словно религиозные обряды мексиканцев или какого-нибудь из малых племен дикарей.

— Ты смеешься над смертью, — сказал Пьеро. — Это уже хорошо. Что ж, я присмотрю за обезьяной вместо тебя. Я не против, хотя Пелашиль будет возмущена, без сомнения, и совершенно предоставит меня самому себе. Бедный Пьеро, скажут все, у него осталась только обезьяна, чтобы чинить его одежду, готовить ему еду и согревать его постель.

Паскуале забыл о макаке и спросил, где она.

— В саду, поедает инжир с моих деревьев. Фердинанд счастлив там, Паскуале. Оставь его. Убери свой пламенеющий меч, ладно? Не доставай его. За ним нет никакого греха.

Паскуале решил, что это правда. Обезьяна убила, но не из злого умысла, и без всякого намерения, и даже не зная, что такое плохо, а значит, она невиновна. Блаженное неведение не помнящих Грехопадения, как он завидовал ему, помня о собственной ноше.

— Мы можем уже не увидеться снова, — сказал Пьеро. — Я только что подумал об этом.

— Я вернусь, учитель. Обещаю.

— Мне все равно, — быстро проговорил Пьеро. — Я предпочитаю звук дождя всем этим пустым разговорам. Жаль, что я не научил тебя большему, но, возможно, ты уже знаешь достаточно. Пусть тебя научит дорога.

Паскуале покачал игрушку на руке, потрогал указательным пальцем винт. Какая хрупкая вещица, от которой зависит судьба империй. Он сказал:

— Я буду тих, как церковная мышь, когда вернусь обратно. И я дождусь ясного дня, без дождя. Но если вы знаете, прошу, скажите, как добиться

аудиенции Великого Механика, мне уже пора уходить, я оставляю вас наедине с вашими мыслями.

Пьеро погладил пальцем перышки ворона, птица от удовольствия втянула голову в плечи, искоса глядя на хозяина круглыми черными глазами, блестящими, словно бусины.

— Он любит птиц, — сказал Пьеро. — Вот о них, в основном, он и говорит. Я рассказывал ему о кондоре, который часами парит на раскинутых крыльях.

— Но как мне добиться аудиенции, учитель? Возвращая эту вещь, я должен быть уверен, что она окажется в тех самых руках, которые упустили ее. Я смогу говорить связно, если возникнет необходимость.

— Он один из самых печальных людей, каких я знаю. И один из самых одиноких.

— Можно мне просто пойти к его башне? Этого будет достаточно?

— Разумеется нет! — резко возразил Пьеро, все еще поглаживая ворона. — Не валяй дурака. Его охраняют лучше, чем Папу, потому что всегда можно избрать другого Папу, а вот Великий Механик — он такой один. Но хотя сам он в основном заперт в башне, его ассистенты выходят в город. Есть один приверженец дешевых таверн, какие любишь и ты, Паскуале. Наверное, ты мог бы попытаться найти его. Он любит приземленные радости и грязные картинки. Его зовут Николас Коперник, несчастный, потрепанный жизнью обломок кораблекрушения и баснословный скряга. Ты его знаешь?

Паскуале вспомнил космическое яйцо, горящее на площади. Коперник доказал, что Земля вращается вокруг Солнца, являющегося центром Вселенной. Или, наоборот, ему было все равно, до тех пор пока земля находилась у него под ногами. Он сказал:

— Этот Коперник. Где мне его найти?

— О, — рассеянно произнес Пьеро, — думаю, в какой-нибудь из таверн, где собираются прусские студенты. Но сначала пообещай мне переодеться, Паскуале. Неужели ты плавал в реке, когда на носу зима?

4

Студия Россо походила на поле битвы. Все перевернуто и растоптано. Одежда Паскуале, из-за которой он рискнул вернуться, была продырявлена или методично разорвана по швам: тонкая шелковая рубашка, за которую он заплатил десять флоринов, белая, отделанная кружевами рубаха лучшего английского полотна и подобранный в тон ей белый камзол, расшитый золотой ниткой вдоль разрезов, обычные домотканые рубахи и штаны, большая накидка с капюшоном, купленная у албанского купца и любовно посаженная на подкладку, даже его рабочий передник был разрезан на узкие полоски. Каблуки его второй хорошей пары обуви отодраны. Широкий кожаный ремень, который он украсил замысловатым узором в марокканском стиле, каким-то образом разодрали надвое, а медную пряжку погнули. Его утлая кровать теперь действительно была сломана, а матрас разрезан на кусочки.

Паскуале оторвал остатки подкладки от накидки и завернулся в нее. Вся остальная одежда, которую он тщательно подбирал, чинил, шил своими руками, не подлежала восстановлению.

Главное помещение, сама студия, была в столь же плачевном состоянии, как и пожитки Паскуале. Рабочая скамья перевернута, камень для растирания красок разломлен пополам, дверца маленькой печки оторвана Краска размазана повсюду, весь пол заляпан яркими полосами и пятнами, все до единого холсты разрезаны, рамы переломаны. В неясном сумеречном свете Паскуале пошарил за печкой и нашел маленький холщовый мешочек, в котором Россо обычно хранил деньги на художественные нужды. Там оказалось больше, чем он надеялся, но меньше, чем следовало, учитывая доход от неприличных гравюр и работы для печатного листка Россо, будь он жив, был бы всерьез озабочен выплатой ренты.