Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи

Макоули Пол Дж.

Паскуале развернулся, чтобы уйти, и споткнулся о небольшую доску, которую он с такой любовью готовил. В ней была пробита дыра. Паскуале держал в руках доску и ничего не чувствовал, хотя он потратил столько сил и времени, чтобы подготовить ее к работе. Она была сделана из лучшего просушенного тополя, проклеена, а затем спрессована и вставлена в узорчатую рамку, которую Паскуале лично вызолотил. Он отшлифовал ее песком и заполнил все мельчайшие трещинки и дырочки от сучков опилками с клеем, затем покрыл панель одним тонким и тремя толстыми слоями жидкого клея и на клей положил полоски полотна. На следующие слои, gesso grosso,

или смешанный с клеем мел, ушло две недели, каждый слой сох по несколько дней, а затем шлифовался песком до совершенной гладкости перед нанесением следующего. Наконец он наложил слои gesso sottile, первый растер руками, остальные нанес кистью, пока подсыхал предыдущий, всего их было восемь. После чего, когда все высохло на солнце, Паскуале шлифовал и полировал доску шпателем и raffietti, [21] пока она не сделалась гладкой и сияющей, словно старинная слоновая кость.

21

Raffietto (мн. ч. raffietti, совр. raschia; ит.) — скребок.

Все ради того, чтобы какая-то сволочь мимоходом пнула сапогом.

Стоя посреди комнаты, Паскуале слышал, как кто-то беззаботно поднимается по лестнице. Миг спустя по двери быстро заколотили. Он нашел небольшой ножик, распрямил лезвие между половицами и подкрался к двери, которую оставил открытой.

Монах-садовник из Санта-Кроче с помощью молотка прибивал гвоздями распоряжение магистрата. Паскуале схватил монаха за поднятую руку, приставил кончик ножа к шее, где над воротником рясы образовалось два валика жира, и подхватил молоток, когда монах выронил его.

— У меня нет времени, — сказал Паскуале, — так что отвечайте прямо. Вы видели, кто это сделал?

Монах осторожно покачал головой, в каждую сторону на расстояние большого пальца. Он не сводил глаз с прибитого к двери распоряжения.

Паскуале добавил:

— Шум, должно быть, был изрядный. Вы не прибежали возмущаться?

— Я был… в другом месте.

— Они были либо в мундирах городской милиции, либо в масках. Которые из них?

— Меня не было здесь!

Молоток произвел весьма убедительный стук, пролетев по полу мастерской.

— Конечно, — сказал Паскуале, — вы же бегали к властям, судя по этому клочку бумаги. Что это еще за ошейник, утяжеленный свинцом?

— Чтобы он не лазил. Я всего лишь забочусь о саде. Это же моя обязанность, а ваша обезьяна…

Монах смотрел, выпучив глаза, как Паскуале рвет бумагу на клочки.

— Помолись за меня, брат, — попросил Паскуале. — Я сказал бы тебе кое-что еще, да у меня важная встреча с одним ученым мужем.

Когда он сбегал по винтовой лестнице в последний раз, он слышал, как монах кричит, что достанет новое распоряжение и посадит под замок и хозяина, и обезьяну. «Можешь колотить в этот барабан, сколько хватит сил, приятель, — подумал Паскуале. — Два дня назад я, наверное, испугался бы, но не теперь».

5

Доктор Николас Коперник любил таверны, где обычно собирались студенты-пруссаки, там он читал неофициальные лекции, получая вино в качестве гонорара, поскольку был слишком скуп, чтобы покупать его.

Он питал осторожный интерес к низменным удовольствиям, пока они ничего не стоили ему, и предпочитал общество студентов обществу своих коллег-механиков, к которым он относился с завистью и подозрением.

Ансамбль странствующих музыкантов играл танцевальную музыку на площади перед таверной, в надежде, что музыка понравится и хозяин угостит их бесплатным ужином. Надежды мало, решил Паскуале, который был низкого мнения о студентах вообще и о прусских студентах в частности. Студенты были всего лишь нищими интеллектуалами, носящимися от университета к университету в поисках такого, где им продадут докторскую степень, у них не было учеников и дела, они обитали в призрачном мире идей. А что до пруссаков, у них не было даже идей, они не воспринимали хорошую музыку, предпочитая застольные песни и бравурные марши.

В таверне было шумно и дымно и полно студентов, орущих что-то друг другу через стол, их лица в призрачном мерцании свечей напоминали морды животных. Одна компания грохала кружками по столу и распевала на плохой латыни:

Все британцы жрут дерьмо, раз нет больше ничего, Итальянцы жрут дерьмо, ведь они слегка того, Все французы жрут дерьмо, раз итальянцы жрут его, Ну а мы все жрем дерьмо, потому что мы крепкие бравые пруссаки, Ха-ха-ха!

Доктор Коперник сидел в дальнем темном углу с тремя смуглыми нищего вида студентами, которые нелюбезно посмотрели на Паскуале, когда он поклонился и назвал себя. Коперник поглядел на него изумленными выпученными и затуманенными глазами. Это был сухопарый человек лет пятидесяти, на впалых щеках горели алые пятна, глаза были близко посажены под бровями, сросшимися в единую линию, которая опустилась при взгляде на Паскуале. На нем была отделанная мехом накидка, капюшон ее косо сидел на длинных засаленных седых волосах, и длинная туника, которая когда-то, наверное, была пошита из ржавого цвета материи, но теперь почернела и покрылась пятнами.

Паскуале сел напротив Коперника и громко заказал еще вина, сказав ученому, что хочет стать его новым студентом.

Подозрительный взгляд Коперника скользнул по его лицу и нервно метнулся в сторону.

— Что это за шутки?

Паскуале закурил сигарету, глубоко впуская дым в легкие.

— Это вовсе не шутки, синьор. Мне необходима ваша помощь, Пьеро ди Козимо рекомендовал мне обратиться к вам.

— В данный момент мне не нужны ни посредники, ни ученики. Я философ, синьор, а не наставник.

— Но вы же учите, — вкрадчиво сказал Паскуале, улыбнувшись трем студентам и получив в ответ мрачные взгляды. Он показал монету и спросил, сколько будет стоить частный урок.

Коперник осторожно заметил, с вожделением поглядывая на монету, что трех таких было бы достаточно.

— Эта ваша, — сказал Паскуале и сел, когда Коперник прогнал троих оборванцев, как старуха прогоняет кур.

— Итак, синьор, — вымолвил Коперник, — спрашивайте, что вы хотите знать, но должен предупредить, я славлюсь краткостью ответов.