Ангел Рейха
Шрифт:
(Для меня сохранили газеты.)
Толстяк, в сизо-серой форме и в сапогах с золотыми шпорами, произнес надгробную речь.
– Я потерял лучшего друга, – сказал он.
После аварии я пролежала в госпитале пять месяцев. «Комет» врезался во вспаханное поле на скорости 240 км/ч, подпрыгнул, потерял одно колесо и перевернулся. Пострадала у меня главным образом голова.
Хирург восстановил мое лицо. Боль… какой смысл вспоминать о ней? На какое-то время она становится вселенной, для вас не существует ничего, кроме нее. Боль и панический
Боль вас меняет.
Посетители, цветы, письма. Приходил Дитер. Он выглядел подавленным.
– Об этом писали все газеты, – сказал он, хотя не принес мне ни одного экземпляра. Правда, я в любом случае не стала бы читать. – Она не способствовала поднятию морального духа, вся эта огласка.
Мне показалось, что он сказал:
– По крайней мере, когда взорвался «комет», министерство замолчало происшествие. – Но я все еще чувствовала себя очень плохо, с трудом соображала после обезболивающего и, возможно, просто ослышалась.
Меня навестили мама и Петер. Мама сняла в городе комнату на несколько недель, пока мне делали самые сложные операции, и приходила в госпиталь каждый день. Я одновременно и радовалась ее присутствию, и хотела, чтобы она поскорее уехала домой. Меня никогда не покидало чувство, что я должна ограждать маму от неприятностей, а в данных обстоятельствах это было очень трудно делать.
Она привезла мне письмо от отца и тонизирующее средство, которое он сам приготовил и велел принимать два раза в день. На вкус лекарство было омерзительным, но, попринимав его с неделю, я заметила, что ко мне возвращается аппетит. Отец не мог навестить меня: он не мог оставить своих пациентов. Это сущая правда, сказала мама: поскольку почти всех врачей призвали в армию, он стал работать в системе государственного здравоохранения и трудился двадцать четыре часа в сутки.
Но отец нашел время написать мне. Я обрадовалась. Со времени моего ухода из дома он написал мне впервые. Это было живое письмо на житейские темы, содержащее весьма разумные советы насчет режима и диеты, но оно дышало неподдельной тревогой. Вероятно, оказавшись на волосок от смерти, я наконец решила все проблемы, омрачавшие наши с ним отношения.
Петер пришел со своей женой Мари. Я одобрила выбор брата. Мари была жизнерадостной и смешливой толстушкой с практическим складом ума. Похоже, она обожала Петера. Они показали мне фотографию моей племянницы. Четырехмесячная кроха лежала на ковре, спеленатая почти как я.
Совершенно незнакомые люди присылали мне подарки. Я была тронута и написала каждому письмо со словами благодарности, как только немного оправилась. Написать письмо с выражением признательности за самый ценный подарок оказалось труднее всего. Это была бутылка цельного фруктового сока. Достать фруктовый сок в то время было невозможно. К нему прилагалась написанная от руки записка: «С восхищением и искренними пожеланиями скорейшего выздоровления. Генрих Гиммлер».
Мне
Доктор стоял у моей кровати с важным и значительным выражением лица. Я знала это выражение: за ним скрывались растерянность, бессилие и нежелание иметь какое-либо отношение к делу. Он был младшим ассистентом хирурга.
– Фройляйн Курц.
Я скосила на него глаза, не поворачивая головы. Поворачивать голову было больно. Смотреть на него было больно.
– Вы спрашивали, каков прогноз врачей.
Да, действительно. Я спрашивала уже три месяца. Полагаю, было неразумно задавать такой вопрос в день поступления в госпиталь, когда я поднималась по лестнице на дрожащих ногах, прижимая носовой платок к дыре посреди лица, в сопровождении санитаров, которым я не позволила поддерживать себя под руки.
– И каков он?
Шевелить губами все еще было трудно, они казались слепленными из сырого теста. На некоторых согласных я сильно присвистывала.
– Вы больше не сможете летать.
– Чушь! – невнятно проговорила я.
– Прошу прощения?
Я повторила.
– Мне очень жаль, но вы должны смириться с фактом. Попытки бороться с неизбежным только замедлят процесс выздоровления.
О чем говорил этот болван? Я всегда боролась с неизбежным. Только так я могла жить.
– Почему вы так уверены? – спросила я.
– У вас было шесть трещин в черепе.
Я знала это. Когда они мне сказали, я испугалась Мой череп, незаменимое костяное хранилище хрупкого мозга. Но теперь я даже гордилась тем, что он уцелел, несмотря на все шесть трещин.
– Да, – сказала я.
– Ваш мозг подвергся сжатию.
– Похоже, это ему не особенно повредило.
У него дернулось веко от раздражения.
– Но никоим образом не пошло на пользу. Кроме того, как вам известно, у вас были сильно повреждены лицевые кости, в частности смещена верхняя челюсть. – Он посмотрел на меня чуть ли не враждебно. – Для большинства женщин это стало бы тяжелейшей травмой. Мы удивлены.
Он на мгновение умолк под моим пристальным взглядом.
– В результате повреждения мозга и среднего уха вы еще много месяцев, если не лет, будете подвержены приступам тошноты и головокружения. Функции вашего вестибулярного аппарата никогда не восстановятся полностью. Летчики, получившие подобные увечья, обычно не возвращаются в строй.
Я нетерпеливо пошевелилась.
– Вы чувствуете, что ваша способность к концентрации внимания ослабла? Что вам трудно сосредоточить мысли?
– Не особо. В общем и целом, мои мысли сосредоточены на желании поскорее отсюда выбраться.
– Вы увидите, что вам стало труднее сосредоточиваться, чем раньше. Наверное, я не ошибусь, если скажу, что способность концентрировать внимание совершенно необходима для работы, которой вы занимались?
Работа, которой я занималась. Подо мной снова взмыл в небо «комет».
– А можно восстановить эту способность, если тренировать ее?
– Тренировать?
– Упражнениями для развития внимания.
Он казался удивленным, словно услышал от маленького ребенка вопрос по теоретической физике.