Ангел Рейха
Шрифт:
– Ну… гм… полагаю, можно, до некоторой степени. Но она никогда не восстановится полностью Вы должны смириться, фройляйн… – он улыбнулся без всякого сожаления, – с вашим окончательным приземлением.
Он заглянул в мою медкарту и двинулся прочь.
– Доктор, – сказала я.
Он оглянулся, раздраженный.
– Вы хотите, чтобы я называла вас «доктор», обращаясь к вам?
– Конечно. Это мое звание.
– Мое звание – капитан, – сказала я.
На время восстановительного периода я поселилась в домике
В общем, мне действительно никто не докучал. Деревенские жители поглядывали на меня с любопытством, но вежливо сторонились незнакомки, которая, по словам почтальона, занималась какими-то странными вещами. Гостей я постепенно отвадила: я говорила, что для восстановления функций мозга мне требуется полное уединение, и в конце концов даже мерзкий герр Менке с отрядом своих вымуштрованных мальчиков оставил меня в покое. Единственным человеком, регулярно наведывавшимся ко мне, была Гретл, жена живущего по соседству фермера, которая по договоренности каждый день приносила мне горячий обед. Зачастую она приносила мне и завтрак: пару домашних булочек, накрытых салфеткой, и кусок крестьянского масла на блюдце. Я наливала ей чашку кофе (я привезла с собой большую коробку настоящего кофе, больше мне нечем было угостить добрую женщину), и мы сидели вместе за обшарпанным кухонным столом и смотрели на долину.
Гретл любила поговорить. Она рассказывала о своей жизни, прожитой на зависть тихо и достойно, и о деревне. Она приходилась матерью, теткой или бабушкой доброй трети местных жителей. Людей недобрых и нечестных она видела насквозь. О герре Менке она выразилась так: «Когда снимаешь сливки, рано или поздно на поверхности остается никудышное молоко».
Гретл рассказывала мне о деревенских жителях, а деревенским жителям обо мне. Что именно она рассказала обо мне, я не знаю, но они вполне удовлетворили свое любопытство.
Я утратила способность удерживать равновесие. Порой мне стоило великих трудов просто пересечь комнату.
Чтобы восстановить функции вестибулярного аппарата, я каждое утро поднималась по лестнице, ведущей на крышу дома.
Он стоял на крутом склоне горы, спускавшемся в лесистую долину, за которой вздымалась следующая горная гряда. По утрам долину окутывал туман. Из долины к домику вела коричневая тропинка, которая тянулась до самого гребня гряды и спускалась в соседнюю долину, Пазебуль. За грядой вздымалась высокая, покрытая снегом гора, которую местные жители называли Дедушка; иногда казалось, что она находится на расстоянии многих миль отсюда, а в иные разы мнилось, что до нее можно запросто дойти во время полуденной прогулки.
К фасадной стене домика была пристроена каменная лестница, поднимавшаяся до самого конькового бруса и сложенная из серых плит, толстых и гладких. Они походили на тюленей. Покрытые инеем и предательски скользкие ранним утром, под солнечными лучами они уже через час становились сухими и теплыми. С наружной стороны лестницы тянулись железные перила.
В первое утро я долго
Смешно, но я уже начинала задыхаться.
На второй ступеньке я безо всяких видимых причин ощутила, будто у меня вихляет правая лодыжка.
На третью ступеньку я поднялась с великим трудом. Теперь вихляли обе лодыжки, колени тряслись и в голове послышался знакомый барабанный бой. Я остро ощущала открытое пространство вокруг. Я не смела о нем думать. Стоило мне подумать, и оно бы закачалось, закружилось.
Держась за перила, я шагнула на четвертую ступеньку и одновременно сделала глубокий вдох. Это помогло.
Но потом я оказалась в отчаянном положении.
Я находилась на жуткой высоте и еле держалась на ногах. Я стояла на крохотном каменном пятачке, судорожно цепляясь за перила, со всех сторон, сверху и снизу окруженная бесконечным пространством. Тщетно я говорила себе, что нахожусь всего в метре над землей. Чувствительный, расстроенный механизм моего среднего уха истошно кричал другое.
Чем дольше я стояла там, тем безнадежней теряла ощущение реальности. Я закрыла глаза. Под веками все кружилось и плыло.
Открыв глаза, я заметила круглые, похожие на зерна жемчуга почки плюща, увивавшего стены домика. Я зафиксировала их малой частью своего сознания, сохранившей способность верно воспринимать действительность. Но все остальное сознание отказывалось наблюдать и рассуждать логически. Оно кричало, что земля внизу ходит ходуном, словно штормовое море, что дом раскачивается, словно мачта пляшущего на волнах корабля, и что я, балансирующая на самой верхушке мачты, вот-вот упаду на колеблющиеся луга.
Герр Менке был невысоким мужчиной с гнусавым голосом, рыжеватыми волосами и зелеными глазами, похожими на маленькие камешки.
Он заявился ко мне на второй вечер и спросил, нет ли у меня старых газет для «его мальчиков». В конце той недели во всех школах по стране проводился ежемесячный сбор макулатуры; как школьный учитель, герр Менке в свободное время руководил местной группой активистов. У них лучшие показатели в районе, сказал он, а в прошлом году они заняли второе место по сбору пожертвований в Зимний фонд.
Я сказала, что газет у меня нет. Он сказал, что все равно пришлет ко мне своих мальчиков – вдруг я найду что-нибудь в чулане, – а потом заговорил о параде, назначенном на четвертое воскресенье поста. Он хотел, чтобы я на нем присутствовала и произнесла речь. Я отказалась.
Он был раздосадован, но постарался скрыть свое недовольство. Он выразил надежду на мое скорое выздоровление. Он сказал, что мое присутствие в деревне будет всех воодушевлять.
Пространство изменило свою природу. Каждую крохотную частицу пространства теперь приходилось завоевывать и испытывать снова и снова.