Ангел света
Шрифт:
Он ищет карандаш, вытаскивает еще один лист бумаги. Пишет быстро, пригнувшись к столу. Надо объяснить. Надо, чтобы было ясно. Какой иронией будет его жертва, если они не поверят!..
«Я виноват, один только я виноват. Мне так тошно, что я не могу прожить и суток дольше».
Еще выпить? Но бутылка почти пуста. Осталось около четверти дюйма. Несколько капель. Одна, другая, третья…
Марка для открытки Нику! Но он обнаруживает лишь 15-центовую. А на открытки нужна только 10-центовая.
Он идет в спальню и снова переворачивает груду одежды. Бумаги, и монеты, и немыслимо
Дочь не пожелала стать с ним на колени и помолиться. Хорошенькая Кирстен в своем белом теннисном костюме. Стройные загорелые ножки, коротко остриженные рыжеватые волосы. Широко посаженные, как у матери, глаза. Легкая пыль веснушек. Она не пожелала стать на колени рядом с ним на ковре, ей противно его сладковато-зловонное дыхание, его глаза, словно затянутые паутиной, его бледность. Умирающий человек. Один инфаркт — хотя это был сущий пустяк, можно ли назвать такое клиническим термином «инфаркт»?.. Просто потерял сознание в своем кабинете в Комиссии — и только. Конечно, вызвали «скорую помощь». Конечно, поместили его в реанимацию. Повезло, что секретарша сообразила, что она не постеснялась нарушить его «уединение». А к тому времени Ник Мартене, конечно, уже покинул здание. Возможно, пошел звонить… Подать сигнал тревоги.
Кирстен знает о «неприятностях» у него на службе, об обмороке, о необходимости отдохнуть. Не работать и не пить. Кирстен знает о надвигающемся разводе. И тем не менее она не захотела стать с ним на колени, она постеснялась, у нее урок тенниса в клубе через двадцать минут. «Давай помолимся вместе, Кирстен. Молитва — это покой. Ум и душа сливаются воедино. Никаких стремлений! Жаждать, Кирстен, остается лишь Бога. Одного только Бога».
Кирстен краснеет как рак. Кирстен бормочет извинения. Ледяные глаза матери на продолговатом личике дочери. «Папа нет пожалуйста нет я не могу папа я уже опаздываю у меня урок тенниса послушай… я позвоню тебе завтра».
Об Оуэне — стоит ли думать? Не будет он о нем думать. Я отдаю моего сына Вашингтону, думает Мори. Его карьере.
Толстозадый болтун, шутник, весельчак, «всеобщий любимец» Оуэн Джей Хэллек. Даже не сын своей матери. Внук своего деда Джозефа Хэллека. Этот наверняка преуспеет. «Экзамен по экономике, письменная работа, которую надо сдать к концу семестра, сплю плохо, так волнуюсь из-за отметок, хочу поступить на юридический факультет, ты должен понять, папа, ты же сам прошел этот путь».
Не надо об этом думать.
Не может он найти 10-центовую марку. Ну что ж… придется наклеить 15-центовую.
Но все же он, кажется, обменялся с Оуэном рукопожатием. Попрощался. Машина Оуэна, полная чемоданов, картонок с книгами, одежды на вешалках. Да? Никак не может припомнить. Попрощался.
Малышка Кирстен дочиста облизывает длинную серебряную ложечку, которой она ела мороженое. Была она все — таки — или не была — членом этого гнусного клуба самоубийц в Хэйзской школе? (Однако такие клубы, как прочел недавно Мори, есть и в других местах. Молоденькие девчонки. Между тринадцатью и семнадцатью. Какая-то жуткая тяга к групповщине — чем это объяснить? Ибо самоубийство, лишение себя жизни представляется сейчас Мори священным актом, который должен быть совершен только самим тобой, в полном одиночестве.)
Кирстен с ее широко посаженными глазами, с ее пронизывающим, ироничным, как у матери,
«Не трогай меня, не подходи, не дыши мне в лицо, не заставляй меня стыдиться».
Прощального рукопожатия не было. Но они наспех обнялись. И это объятие почти стало по-настоящему теплым — он почувствовал, как задрожала девочка, почувствовал, как затряслись худенькие плечи. «Ах, папочка, пожалуйста, не хворай, папочка, береги себя, не думай о ней…она не стоит того, чтобы кто-то из нас о нейдумал…»
Рукопожатие Ника. Влажная от пота ладонь, но пальцы сильные-сильные. Вполне владеет собой. Жест, означающий, что с тобой не хотят иметь дела, ставят точку, подводят черту. Тяжелая пульсация крови в лице Ника, светлые настороженные глаза. Враг. Соперник. Мори тотчас инстинктивно реагирует — или, быть может, реагирует его тело: его затопляет адреналин; в животе, в паху возникает спазм, словно от грубой физической угрозы. От этого рукопожатия страшно становится — так оно похоже на дружеское.
Уйди, шепчет Ник, уйди и оставь меня, молит он, уйди и оставь нас… как ты мог вообразить, что мы любили тебя!
На самом-то деле его губы произносят другие слова. Он предполагает — насколько понимает Мори сквозь нарастающий гул в ушах — встретиться на другое утро, поговорить. Об этих «событиях». О «будущем». Но конечно, не в здании Комиссии.
К тому времени Мори уже находится в больнице. И пробудет там неделю.
— Прощай, — выдавливает он из себя. В пальцах у него совсем нет силы, не то что у Ника.
Он проводит языком по марке и наклеивает ее на открытку. Он выключает свет, и окна сразу оживают: по проспекту движется транспорт, тихо мерцают в небе звезды.
Чувство убежденности. Просветленность. Он не пьян, голова у него ясная, никогда еще он не был так трезв и исполнен решимости. И уже возникает приподнятость.
«Неправда, что мы живем и умираем в одиночестве. Каждый час моей жизни я с людьми. Каждый час моей жизни я…»
Он приближается к Брин-Дауну, в штате Виргиния. К месту, о котором никогда не слыхал. Не замечает он и указателя: «Брин-Даун, инкорпорейтед. Нас. 640 чел.». Приподнятость нарастает, его несет вперед — все так просто, даже проехать вечером по запруженному машинами Вашингтону оказалось просто: надо только представить себе, что автомобиль плывет… по воле стремительного потока… все — в движении… невесомое… спешащее к своей цели.
Фары, светофоры на шоссе, красные «мигалки» на патрульных машинах, на каретах «скорой помощи». Но все это плывет, невесомое. Мчится вперед.
Снизойти, очиститься — даже от добра.
Последняя жертва Христа — то, что он пожертвовал самим своим божественным началом.
Мори съезжает с шоссе, оставляя позади реки огней. Сила притяжения тянет его на запад, во тьму. Сельская местность, холмы, объездные дороги, потом дороги поуже, потом совсем узкие — едва может проехать одна машина. Как стремительно несет его здесь поток!.. Мори жадно глотает воздух: никогда еще сила притяжения не рождала в нем такого восторга — это неизбежность, неоспоримый факт.