Ангел света
Шрифт:
Мори Хэллек время от времени, осмелев, ставил под сомнение утверждения Швеппенхайзера и принимался защищать президентов — таких разных, как Мартин Ван Бурен, Эндрю Джэксон и сам Линкольн, ну и, конечно, Вудро Вильсон, которым восхищался мистер Хэллек. Швеппенхайзер приходил в восторг от этих упорных, хоть и еле слышных возражений Мори и проезжался по ним с изяществом бульдозера, иной раз ущипнув мальчика за щеку или любовно потрепав по голове. «Да! Да! В самом деле! Но факты-то говорят о другом!» Когда же Мори, краснея и запинаясь, твердил, что Швеппенхайзер несправедливо судит о Вудро Вильсоне, тот вдруг бормотал, что согласен, даже объявлял, что перевел — без всякого гонорара — некоторые писания президента на немецкий, просто потому, что счел их заслуживающими внимания.
— Что не меняет, сентиментальный мой дружок, того обстоятельства, что Вильсон, как и большинство других, был совершенно сумасшедший.
И он широко улыбался Мори и быстро-быстро потирал руки. А весь класс угодливо смеялся.
РУКОПОЖАТИЕ
Они об этом
Разве что в самых отвлеченных выражениях.
Спасибо, что ты спас мне жизнь. Спасибо тебе.В самых отвлеченных выражениях.
Ведь говорить о чем-то, столь глубоко затронувшем их жизнь, — о таком жестоком, таком внезапном… таком интимном и, однако же, неличном — было бы профанацией. Не могли об этом говорить и другие, разве что в самых отвлеченных выражениях, ибо, конечно же, никто больше ничего и не знал.
Спасибо тебе, что ты спас моему сыну жизнь. Смогу ли я когда-нибудь расплатиться с тобой!
Никаких свидетелей. Никого, кто бы знал.
Мальчишечья рука, отчаянно бьющая по воде, пальцы растопырены от ужаса… от беспомощности… оглушительный грохот воды… брызги, колючие, как лед… другой мальчик карабкается к нему, скользит, чуть не падает… лезет на четвереньках по камням. Тонущий мальчик не может крикнуть: «Помогите!» Кровь струится по его лицу, очень красная, очень яркая, и мгновенно смывается. «Помогите!» — орет он. Но вода оглушительно грохочет. Обезумевшая, весело пенящаяся, кипучая вода жаждет одного — все унести, все разбить о камни.
Пальцы в ужасе хватают воздух.
Мудрая паника тела. Каждой клеточкой тело знает, но это останется тайной до конца жизни.
Здесь я. Здесь. Здесь.Отчаянно переплетаются руки, пальцы крепко обхватывают пальцы.
Да. Здесь. Здесь. Я тебя держу.
ПОРОГИ НИЖНЕЙ ЛОХРИ
В тридцати милях к востоку от цели их путешествия — озера Сёль — на четвертый день пути мальчики подошли к порогам Нижней Лохри, где на протяжении целых трех миль пенящаяся, кипучая вода скачет среди камней, валунов, поваленных деревьев, ивняка. В этом месте река неожиданно сужается. Она устремляется вниз. Она заворачивает. Видимость плохая. Воздух превратился в пар. Чувствуется не только могучая сила несущейся реки и ее многочисленных потоков, но и падение, тяжесть воды, сила самого земного притяжения. Река падает — и желудок реагирует на это.
Кто-то кричит. Но вода оглушительно грохочет, бьет по барабанным перепонкам, гул стоит такой, что ухо не в состоянии его вобрать… Все тело затопляет адреналин… сердце в панике отчаянно колотится. Мимо пролетает валун, пролетает камень, риф, купа чахлых берез — с одной стороны, с другой; каноэ отяжелело от воды, воздух превратился в воду, вдыхаемую панически, судорожно. Они летят, ныряют, мчатся, скользят по поверхности, потом проваливаются, черпают воду… промашка… все внутри сжимается от сознания, что допущена промашка… но каноэ уже мчится дальше. Вздыбливается, и опускается, и подпрыгивает. Они — точно дети, пустившиеся в опасное путешествие по «американским горкам». Ким и Тони — впереди, за ними — Мори и Ник. Усталые и радостно-возбужденные, кровь пульсирует, стучит как молоток. Кто-то вскрикивает, и крик переходит в вопль.
День клонится к вечеру — уже перевалило за шесть, хотя солнце еще стоит довольно высоко. Они пять часов на реке. Несмотря на усталость, инерция толкает их вперед — к устью Лохри!.. концу путешествия!
Перед их завороженным взором проплыло столько красоты. Безмолвной неизъяснимой красоты. Бальзамические пихты, сосны, ели, зеленые острова, сверкающая, стремительная, завораживающая река, ночное небо, глубокая тревожная тишина, в которой тонет и пропадает их болтовня… их шуточки… даже серьезные разговоры, которые они стыдливо ведут. Ночью они спят, точно их ударили по голове и они потеряли сознание. Спят не меньше восьми часов, иногда — девять и потом просыпаются очумелые, с трудом припоминая собственные имена. Они набрасываются на пищу как изголодавшиеся звери — даже не всегда ждут, чтобы форель как следует сварилась или на пироге образовалась хрустящая корочка. Часы измеряются влажными пригоршнями отправляемого в рот изюма, земляных орехов, соленых крекеров, шоколадок. Загорелые лица и плечи, окрепшие мускулы, отточенное мастерство управления каноэ, мозолистые сильные руки. Все мальчики похудели, и каждому пришлось проделать новые дырочки на поясе. Ким, не без удивления, немного нервничая, прикидывает, что он, пожалуй, потерял фунтов пятнадцать — неужели такое возможно? Он опьянел от кислорода, весел и возбужден, ему не терпится плыть дальше. Как все хорошо, просто и ясно здесь, на Лохри! Весь остальной мир, даже поселок на Уайтклейском озере, кажется таким далеким, точно привиделся во сне, и столь же незначительным. Как все ясно, как чудесно! Ничто не коснется их — они будут жить вечно. Какая красота! Тишина, таинственность. Мысли Мори парят где-то далеко. Его завораживает взмах весла, механическое движение собственных рук, быстрое течение воды. Хорошо, ясно, просто, четко — знаешь, что надо делать, минута за минутой, и не надо ни о чем думать, мысль летит сама собой, легкая, как дымка. Но стоит прислушаться к своим мыслям — и он, к собственному удивлению, обнаруживает, что они весьма будоражащие, в нем растет убеждение, с одной стороны, что он был здесь раньше, и в то же время, что ничего здесь нет… ничего… пустота, которую не способны заполнить даже его друзья, перекликающиеся между собой. Весь этот огромный край, по которому течет Лохри, никак не упорядочен,
— Эй ты там!.. Почему бы тебе не заткнуться?
Тут Ник принимается за него, подтрунивает над ним, издевается:
— Поехали же, какого черта ты ждешь, поехали… До чего мне осатанела твоя прыщавая мерзкая рожа, осатанела эта чертова река, сыт я всеми вами по горло, поехали.
А Тони замкнулся в себе, сумрачный и апатичный. Он ест пальцами, вытирает жирный рот о плечо. У него самая темная щетина — лицо кажется грязным. Привереда Тони, с его европейской привычкой к сервировке, с ежевечерним осмотром полотняной салфетки, лежащей у его прибора в столовой. (Иногда салфетки слегка застираны. Или неправильно сложены. Однажды какой-то мальчик встряхнул свою салфетку, и из нее на стол вылетели разрозненные останки черного жука величиной с монету — ко всеобщему веселью.) В первые два вечера путешествия Тони рассказывал о своих любовных похождениях в Италии, Греции, Испании, Германии и Швеции, которым остальные не могли до концаповерить; а также об одной преждевременно созревшей тринадцатилетней девчонке «с грязными мыслишками», которая одним безветренным августовским днем, когда их яхта стояла на приколе у острова Крит, а взрослые играли в бридж и пили, не только готова была пойти на определенные вещи, но сама предложила Тони свои услуги. Тони, с его глазами, прикрытыми тяжелыми веками, с его оливково-смуглой кожей и головой гладкой и изящной, как у моржа… Мори терпеть его не мог и предпочитал не верить его россказням; Ким удивленно и одобрительно похохатывал; Ник что-то бурчал и отводил взгляд в сторону. Но по мере того как шли дни, Тони говорил все меньше и меньше, погружаясь в молчание, несколько иное, чем его обычное высокомерное молчание. (Хотя потом… конечно же… как и остальные… Тони будет утверждать — и не только мистеру Хэллеку, который все это оплатил, — что путешествие на каноэ было одним из самых значительных событий в его жизни.)
— Поехали! — кричит Ник. — Чего вы ждете?!
Тони вытирает о плечо мокрое лицо и с безразличным видом дергает головой. Ким всасывает воздух у рукоятки своего весла и взмахивает им в направлении Ника.
— Какого черта!.. Давайте двигать! Да мы через две минуты будем уже за порогами!
А у Мори все сжимается внутри в предчувствии опасности. Он уже был здесь раньше… видел раньше это сочетание деревьев, облаков и фарфорово-голубого неба… но быстрое течение реки завораживает его.
— Ладно. Да. Хорошо. Какого черта.
— Верно! Какого черта.
И они двинулись. Мори на носу. Ник на корме. Возможно, Мори просто хочется бежать от Ника — избавиться от его подковырок, его подкусываний, его швеппенхайзеровского голоса. (И это не просто голос. Красивый семнадцатилетний Ник Мартене каким-то чудом умеет превратить и свое лицо в опухшую серую физиономию Ганса Клауса Швеппенхайзера… если аудитория способна оценить его искусство, он может и свой стройный торс превратить в разбухший торс Швеппенхайзера. До чего же вдохновенным мимом может быть Мартене! В самом своем ехидстве гениален.)
— Ладно, — шепчет Мори, — я готов, какого черта, будь по-твоему.
На Биттерфелдском озере позапрошлой зимой, во время рождественских каникул, мальчики отправились кататься на лыжах с горы Кистин (пологий спуск, не слишком сложный; и Мори и Ник катаются вполне прилично, не больше), и Ник надел толстый бежевый свитер Мори, а после от него пахло потом, и Ник смущенно сказал, что отдаст его в чистку, а Мори сказал — пусть не беспокоится, забрал у него свитер и небрежно сунул в ящик, на этом все и кончилось, но через день или два на завтраке в охотничьем домике, где были мистер Хэллек и его друзья (приехавшие на несколько дней из Вашингтона), Мори оказался в этом свитере — том самомбежевом свитере, — и он увидел, что Ник как-то странно смотрит на него: глядит во все глаза. И не говорит ни слова. Конечно, так получилось потому (без конца твердит себе Мори), что он совершенно забыл насчет свитера и просто вытащил его из ящика и свитер в общем-то был не такой уж и грязный.