Ангел света
Шрифт:
Но Ульрих Мэй, новый друг Оуэна, решительно берет ситуацию в руки. Говорит, точно добрый папочка, ласково — назидательным тоном:
— Ты рассуждаешь как ниспровергатель, мой друг, но не больше. Ты когда-нибудь летал на ковре-самолете?
В спальне Мэя на верхнем этаже небоскреба, где в раме огромного окна за зеркальным стеклом сверкает огнями Вашингтон… огни Капитолийского холма, огни у памятника Вашингтону, — Оуэн, захмелевший от высоты, захмелевший от ощущения странного, непонятно из чего сделанного ковра под босыми ногами, озадаченный этими фотографиями, висящими на стенах, оклеенных элегантными белыми шелковистыми обоями, — фотографиями, на которых, сколько ни смотри, сколько ни хмурься и ни щурься, невозможно до
— Вот это должно в первую очередь уйти, — говорит Мэй, снова защемив пальцами жирную складку на талии Оуэна, и Оуэн не понимает, почему он не оттолкнет этого мерзавца придурка, почему этот жест чем-то ему знаком и даже приятен.
ИЗЫСКАНИЯ
Улики собираются по кусочкам, фрагментам, обрывкам. Наспех сделанные записи, которые потом не разобрать, — совсем чужой почерк. Оуэн выдирает статьи из прошлогодних летних номеров «Вашингтон пост», «Стар» и «Нью-Йорк тайме», пригнувшись среди стеллажей в библиотеке: пусть посмеют его обвинить. Иной раз ему удается пронести газету мимо столика контролера и пройти с ней в мужскую уборную, где ему никто не может помешать.
Все сколько-нибудь значительное он швыряет в свой мешок для изысканий — в крепкий полиэтиленовый мешок, который дают навынос в заведении «Ай да курица!».
— Все мои способности студента последнего курса, а я рассчитываю на успешное окончание, — объявляет Оуэн сестре, своему единственному другу, — все мое нескончаемое терпениепри работе в библиотеке — уж если я не могу взять талантом, так должен брать балластом знаний, — все это я употреблю для расследования убийства нашего отца. Раз полиция была подкуплена. Раз Комиссия, назначенная для расследования, оказалась безнадежно продажной.
— Разве можно так говорить?.. Откуда ты, собственно, звонишь? — нервничая, спрашивает Кирстен. Иногда ночью у нее бывает такой тоненький, писклявый голосок, что Оуэну кажется, будто она совсем маленькая.
Его сестра — соучастница заговора?
— Из своей комнаты, — отвечает он. — Дверь закрыта.
Но его сарказм не доходит. Кирстен говорит:
— Любой телефонный звонок, ну, ты понимаешь… я хочу сказать, они же подслушивали еготелефон… им достаточно для этого пойти к какому-нибудь судье и получить постановление… мне кажется… а может, и нет, что, если это ФБР… или Пентагон… словом, они это делают… они могут нарушить закон в любой момент, когда им вздумается… мы с тобой не должны так говорить… ты все испортишь…
— Ты слышала, в Чикаго убили Джаллеллу, — говорит Оуэн, — это случилось через две-три недели после того, как он выступил перед Комиссией по расследованию убийства… сенатской комиссией… убийства Кеннеди и Кинга… это уже третье или четвертое убийство… конечно, это было давно… несколько лет назад…
— Кого? — переспрашивает Кирстен. — О ком ты говоришь?
— О Луиджи Джаллелле, он давал там показания, конечно, ничего особенного он в общем-то не сказал, но…
— Кто? Какой Луиджи?
— Джаллелла! — кричит в трубку Оуэн. — Да неужели ты там у себя не читаешь газет? Сенат расследует убийства Кеннеди и Кинга… я хочу сказать, комиссия сената… я знаю,что это не то же самое, но это показательно… нам необходимо знать… если кто-то был нанят, то скорее всего это был человек из синдиката, из мафии…
Но Кирстен молчит. Оуэн так и видит ее худые приподнятые плечи, ее бледное упрямое лицо. Глаза у нее зажмурены —
— А, пошла ты к черту, — внезапно говорит он и вешает трубку.
Желтый с красным полиэтиленовый мешок, который Оуэн Хэллек всюду таскает с собой по университетскому городку. «Мой изыскательский мешок», — говорит он. Он, видимо, начал отращивать бороду — или забыл побриться… а потом в один прекрасный день он как-то странно выбривает часть щетины… надевает спортивный пиджак, галстук и отутюженные брюки: «Мой костюм интервьюера».
Доказательства собираются не спеша. Не спеша. Казалось бы, дело должно двигаться быстрее, раз известен вероятный итог расследования, однако этого не происходит.
Часовое интервью с профессором политических наук, который слывет в университете отъявленным «леваком»; но с Оуэном он держится настороженно и отвечает на его вопросы медленно, нерешительно, делая вид, будто очень мало знает о том, что было в Чили, о расследовании деятельности концерна «ГБТ», о подготовке Комиссией дела для передачи в суд, об обвинении Хэллека во взяточничестве… о самоубийстве. Его специальность, говорит профессор Оуэну, — Дальний Восток.
— Если хочешь потолковать со мной о взятках, которые давал концерн «Локхид», тут я к твоим услугам, — говорит он, нервно улыбаясь, — но Южная Америка… медь… ЦРУ… все такое прочее… тут я знаю, пожалуй, не больше твоего, если ты следил за газетами. — Он умолкает. На несколько секунд. Оуэн злится, возясь с диктофоном «Панасоник» (подарком Изабеллы на первом курсе, чтобы он записывал лекции на пленку и не вел нудных записей в блокноте), он знает, что несговорчивый мерзавец обдумывает сейчас, не сказать ли ему: Я понимаю, что тебя волнует, понимаю твое горе, это было ужасно, я бы с радостью помог тебе…но вместо этого он произносит лишь: — Извини.
Неудавшаяся попытка записать телефонный разговор с одним из ветеранов вашингтонской Комиссии… который всегда выставлял себя другом Мори. Всякий раз, как мистер Карлайл должен был подойти к телефону, Оуэн нажимал кнопку «запись», но с ним говорил лишь очередной секретарь… или очередной помощник. Оуэн намеренно не всегда называл себя: он понимал, что в кругах его матери и Ника тогда быстро узнают о его звонках… однако фальшивые имена, которые он себе придумывал, не вызывали уважения. А когда он наконец добрался до Карлайла дома, то разговор ничего не дал. Абсолютно ничего. Ноль.
— Боюсь, Оуэн, что не сумею тебе помочь: я уже столько раз излагал свою версию, ты должен понять, все же зафиксировано, я ничего не исказил и ничего не утаил, мне все еще больно за Мори, и я понимаю, что тебя волнует, понимаю, чем ты занялся, но я не сумею тебе помочь — я просто больше ничего не знаю… Оуэн?
— Мерзавец, — шепотом произносит Оуэн. И вешает трубку.
В его изыскательском мешке лежат вперемешку: статья из «Нью-Йорк тайме» о тридцатитрехлетнем ученом, химике-исследователе из Западновиргинского университета в Моргантауне, штат Западная Виргиния, который ввел себе антикоагулянт под названием «варфарин», считая, что это продлит ему жизнь… позволит прожить двести лет. (Он принял также БТХ — химикалий, который добавляют в расфасованные продукты, чтобы воспрепятствовать порче.) Оуэн с трудом дочитал статью — уж очень грустный был конец, но просмотрел он ее несколько раз, искренне сочувствуя молодому исследователю, который явно недооценил действие лекарства: его нашли в постели, всего в крови — кровь пропитала и одежду, и матрац, была и на кухне, и в ванной. А молодой человек называл варфарин Фонтаном Юности. Заместитель медицинского эксперта штата сказал, что смерть его, по всей вероятности, была мучительной.