Ангел тьмы

Карр Калеб

Впрочем, боязнь эта оказалась безосновательной. Детектив-сержанты объявились около пяти, в чрезвычайно расслабленном состоянии и слегка подшофе. Визит их прошел лучше некуда: хозяйка дома № 39 по Бетьюн-стрит еще раз попробовала разыграть перед ними застенчивость и соблазн, и даже снова пригласила их внутрь — но они проявили твердость и озвучили свои реплики прямо на пороге, где на них лился дождь и вода с крыши. Они перечислили все важные пункты, кои мы предусмотрели, и правдивые, и ложные, начиная с заявления о том, что Полицейское управление в курсе ее дел, и заканчивая нашей осведомленностью о ее потайном «укрытии» в подвале, а также тем, что доктор продолжает выступать по этому делу специальным консультантом. Закруглились они, сообщив, что разузнали о происшедшем три года назад в Боллстон-Спа, и собираются выехать туда, дабы подтвердить свои подозрения. Если же за это время что-то приключится с ее мужем, сказали они, или малышку, подходящую

под описание Аны Линарес, обнаружат где-нибудь мертвой, хозяйка может готовиться к свиданию с электрическим стулом в Синг-Синге. В Соединенных Штатах казнили мало женщин, это верно, сказали они, но с ее-то послужным списком убийств определенно можно рассчитывать на вхождение в группу избранных.

Люциус описал нам реакцию женщины на все это. Она перешла от роли застенчивой искусительницы к слезам и уверениям в своей невиновности, затем кинулась объяснять, что детектив-сержанты просто не знают о «смягчающих обстоятельствах» совершенного ею (это было выражение Люциуса, не ее). Наконец, золотистые глаза ее наполнила чистая злоба. И это был, по словам обоих братьев, единственный момент, когда они всерьез усомнились в своем предприятии. Они ведь, в конце концов, находились в самом сердце территории Гудзонских Пыльников и могли в любой момент подвергнуться нападению банды, если учесть, что Либби Хатч, судя по всему, привлекла к делу головорезов своего дружка и не стала бы стрелять в этих двоих сама. Но Айзексоны предупредили ее, что масса народа в Управлении знает, куда они отправились и зачем, а в случае их невозвращения в штаб-квартиру ни у кого не возникнет никаких сомнений, почему это произошло. Маркус сказал, что, идя с Люциусом обратно к дожидавшемуся кэбу, он чувствовал абсолютную ненависть, сочащуюся из дверного проема номера 39, — подобно тому, как ощущает яркое солнце обнаженная кожа, — а когда они отъехали, до них донесся громкий хлопок двери и приглушенный вопль ярости изнутри. Но из квартала они выехали беспрепятственно и остановились по пути к дому доктора лишь ради того, чтобы успокоиться, быстренько пропустив по маленькой хлебного виски и пива — редкий случай для Люциуса — в баре «Старый город» на углу 18-й и Парк-авеню.

Таким образом, как выразился мистер Мур, война была объявлена — и прямо в лицо врагу. Но доктор не замедлил напомнить ему: несмотря на радость от того, что все закончилось и детектив-сержанты невредимы, считать Либби Хатч нашим «врагом» не стоит. Мы направлялись на север не только с целью узнать, чтоона сделала, а еще и почему,и хотя, с учетом всего, что мы о ней знали, попытка увидеть вещи такими, какими видела их эта женщина при взрослении и материнстве, могла оказаться нелегкой, это было для нас важнее, чем когда-либо прежде. Разглагольствования о «врагах» и «войне» вряд ли могли сему поспособствовать: если мы собирались выяснить, что привело ее к прошлым и настоящим актам насилия, — выяснить в той степени, что позволила бы догадываться о ее дальнейших шагах, — нам следовало перестать считать ее служанкой дьявола. Она была человеком, который оказался способен на невыразимые вещи в силу неизвестных событий, кои нам никогда не удастся окончательно понять, если мы не сможем взглянуть на них глазами сперва девочки, а потом и молодой женщины, которой она когда-то была.

То были весьма здравые речи, я уже слышал подобные от доктора и раньше — и, может, угомонись погода в среду, мне было бы проще остаться столь же благоразумным. Но тем утром небо на рассвете оказалось черным, а стекла всех окон дома дребезжали в рамах. К полудню завывающий ветер с ревом ворвался с юго-запада, чтобы обрушиться не только на город, но и на всю восточную часть штата. Севернее, в Матауане, как мы позже узнали, дождь был настолько сильным, что прорвало плотины, и воспоследовавший потоп унес жизни восьми человек. Может, и правду говорят, все эти штуки в небесах — просто погода, и ничего больше не значат; но мысль о том, что мы прогневили некое могущественное существо, не давала мне покоя весь день, пока совершались последние приготовления к завтрашнему отъезду.

Поздно вечером буря еще бушевала, а я до сих пор так и не увиделся с Кэт и не получил от нее никакой весточки. Я с как никогда дурным предчувствием понимал, что она закончит свои сборы в Калифорнию, пока мы будем на севере, и, за неимением возможности связаться со мной, решит, будто мне наплевать, что с нею происходит. Мой рассудок, пребывавший в плену у подобных мыслей, уже несколько часов терзался вопросом, не стоит ли мне быстренько обежать ее обычные пристанища. Будучи у доктора в доме, она дала мне понять, что возвращаться к Пыльникам не собирается; но количество кокаина, кое обреталось в ее теле, когда она пришла в № 808 на Бродвее, заставило меня усомниться в том, что она действительно избегает их логова. Я сидел в комнате, смотрел, как молнии, гром и ветер швыряют из стороны в сторону

ветви деревьев в Стайвесант-парке, и сомнения мои лишь преумножались. Есть ли у нее кров, думал я, в такую-то ночку? Денег ей на что-нибудь пристойное хватить наверняка должно — или она уже потратила их на марафет? А что, если Динь-Дон прознал о ее удаче и заставил все отдать? Может ли она положиться на кого-нибудь, кроме меня, кого-нибудь, кто озаботился бы все это разузнать? Я надеялся, что да. Потому что, несмотря на все треволнения, понял, что просто не способен выйти за дверь. Я говорил себе, что это все из-за сильного ветра и дождя — но внутренний голос отвечал, что и раньше приходилось немало блуждать по улицам в такую погоду. Тогда я возражал, что на сей раз ее черед прийти ко мне, если ей требуется помощь — но понимал, что, расставшись тогда со мною в бешенстве, она никогда этого не сделает. А самая правда заключалась в том, что я просто не знал, почему не могу выйти и поискать ее. Я переживал, увижусь ли с нею когда-нибудь снова, переживал о том, где она и что с ней, но попросту не мог пойти за ней — и не мог объяснить, почему это так.

На следующее утро я проснулся и обнаружил, что бурю унесло в море. Солнце и легкий бриз быстро сушили город, а температура наконец упала градусов до семидесяти. На траве и дорожках Стайвесант-парка валялись ветки, но кроме них ураган, похоже, не оставил никаких необратимых следов своего пребывания в округе. Еще не было и половины восьмого, но экипаж, нанятый доктором, чтобы переправить наш багаж и нас самих на пирс на 22-й улице, прибывал через какие-то полчаса, а «Мэри Пауэлл» должна была отходить в девять; так что я быстренько оделся и привел себя в порядок, усевшись на крышки большого чемодана и маленького саквояжа, врученных мне доктором (дабы их удалось закрыть), а потом с грохотом спустился с ними по лестнице.

Сайрус с доктором уже встали, доктор в кабинете паковал книги и бумаги, а Сайрус на кухне снова варил кофе. Когда тот был готов, мы трое тоже все успели: сложили наши сумки и кофры у входной двери, и ничего не оставалось, кроме как пить крепкое варево Сайруса и сгорать от нетерпения оказаться наконец на борту, причем первое лишь усугубляло последнее. Я в последний раз осмотрел заднюю дверь, двор и каретный сарай, а убедившись, что все как следует закрыто, украдкой покурил. Тут наконец подъехала заказанная упряжка. Возница, старый немец, с которым доктор говорил на его родном языке, помог нам погрузить вещи, а затем мы повернулись попрощаться с домом, не зная, когда снова случится войти в маленькую железную калитку переднего двора.

По дороге к Гудзону погода все улучшалась, ветерок оставался тихим, а в небе наличествовало лишь несколько крупных быстрых облаков. Когда мы добрались до угла Девятой авеню и 22-й улицы, я высунул голову из коляски и глянул на пирс: «Мэри Пауэлл» стояла у причала и была окружена огромной толпой. Пока мы пересекали Десятую и Одиннадцатую авеню, число людей и экипажей продолжало расти. От запаха реки и перспективы отправиться в новые, волнующие места кровь моя просто бурлила, но я даже не представлял, насколько возбужденно веду себя, пока доктор шутливо не обвил рукой мою голову, объявив, что сие, по его мнению, — единственный способ удержать мой череп от взрыва.

Наши попутчики на пирсе, казалось, испытывали то же волнение и облегчение от внезапной перемены погоды, что и мы сами. Впрочем, у большей их части багаж не шел ни в какое сравнение с нашим — ведь такие пароходы, как «Мэри Пауэлл», служили преимущественно для дневных круизов, — и нам не составило никакого труда найти носильщика для сумок. Я сказал доктору, что подсоблю снять их с повозки и отнести на борт, а они с Сайрусом пока могут первыми осмотреть каюты и проверить, не прибыли ли прочие члены нашего отряда. Так они и поступили, а я быстро принялся перетаскивать багаж на ручную тележку дружелюбного носильщика-итальянца с помощью нашего рослого немецкого возницы. Я не понимал ни слова из того, что говорили оба, но это и не важно; сам вид речного парохода, разнаряженного и готового к путешествию, с выражающей уверенность и мощь сдвоенной трубой и большими колесами по бортам, а заодно и возбуждение, циркулирующее среди веселого сборища людей на палубе и пирсе, заставляли меня двигаться радостно, воодушевленно и уверенно.

Удивительно, какие мелкие вещи способны в мгновение ока изменить настроение: какой-нибудь звук или даже просто запах подчас могут вывернуть мысли и чувства наизнанку покруче иных разговоров часами или переживаний сутки напролет. Мне в то утро хватило одного вида — мимолетного взгляда, ей-богу, — человека, видеть коего я желал меньше всего на свете.

Динь-Дон. Он сидел, пожалуй, в тридцати ярдах от парохода, на большом штабеле груза на пристани — но взгляд его вперялся прямехонько в меня. Его порочные черты искажала та же злая идиотская усмешка, что и обычно — и лишь только он понял, что я заметил его, как спрыгнул на землю, ухмыльнулся еще шире и произвел энергичное непристойное движение руками и тазом.