Ангел западного окна

Майринк Густав

— Хорошо, попробую помочь вам, сэр. Господи, что это?!

Розенберг резко повернулся… За ним, из полумрака одной из боковых часовен, расположенных вдоль хоров, возникла чёрная ряса; проскальзывая мимо, она подобострастно изогнулась в глубоком поклоне. Враз побелев, бургграф проводил монаха глазами.

— Гадюки! Гадюки, куда ни ступи! И когда только будет уничтожено это гнездо измены?! Теперь у карди нала есть чем поживиться…

Дважды ударил колокол на башне Тынского храма. Гневный гул бронзового титана прибойной волной разбился в ночном неподвижном воздухе в мельчайшую пыль, которая ещё долго висела там, в высоте, медленно оседая шипящей пеной резонанса сквозь крышу и стены дома императорского лейб-медика доктора Гаека.

Мы стоим в погребе, перед массивным люком; Келли достаёт ключ; как всегда перед появлением Зелёного Ангела, лицо его начисто лишено какого-либо выражения — оно пусто…

Держа в руках смоляные факелы, мы по очереди начинаем спускаться по железной

лестнице, уходящей вертикально вниз, в жуткую зияющую пропасть. Келли впереди, Яна — за мной. Лестница крепится к стене толстыми стальными скобами, врезанными в скалу, — да, да, это не кладка — естественный кратер, по всей видимости реликтовое образование, вымытое в сплошном скальном монолите каким-то мощным доисторическим водоворотом. Впоследствии подземный поток устремился в другое русло и покинул свою прежнюю гранитную оболочку, подобно змее, сбрасывающей во время линьки старую кожу… Так вот на каком фундаменте покоится дом доктора Гаека! Однако воздух здесь, в отличие от влажной и плотной атмосферы гротов, чрезвычайно сух — он какой-то мёртвый и разряженный, как в пустынях; очень скоро, несмотря на сильный холод, который по мере того, как мы ступень за ступенью погружаемся в жерло, становится все более невыносимым, у меня пересохло в горле. От дурманящего аромата засушенных растений и экзотических лекарственных препаратов, которые лейб-медик хранит здесь, под сводами своей гранитной крипты, кружится голова и душит мучительный кашель. Я уже не ориентируюсь, где верх, где низ… Можно лишь гадать, где мы находимся: в непроницаемом мраке скудное свечение наших факелов позволяет видеть лишь несколько ближайших ступенек и матово-черные, абсолютно гладкие, словно вылизанные стены. У меня такое ощущение, что я вот-вот повисну в безграничном пространстве космоса… Наконец, примерно на глубине тридцати футов, мы достигаем дна — моя нога по щиколотку погружается в чёрную, похожую на сажу пыль. Эта тончайшая бархатная пудра забвения при каждом нашем шаге вздымается траурными фонтанами.

Из темноты выплывают бледные привидения предметов: широкий стол, бочки, несколько ящиков, мешки с растениями… Кажется, от них остались только контуры — так море во время отлива оставляет иногда на прибрежном песке выбеленные скелеты утопленников… Я ударяюсь обо что-то лбом — невидимый маятник со зловещим скрипом качнулся в сторону: фаянсовая лампа. Она висит на железной цепи, уходящей вверх, в непроглядную ночь. Келли зажигает её, тусклый свет освещает наши фигуры едва до половины — нижняя тонет во мраке, как будто мы переходим вброд какие-то чёрные инфернальные воды…

Впереди смутно вырисовывается правильная геометрическая форма какого-то небольшого — по грудь? — возвышения, похожего на пьедестал; подойдя ближе, мы видим, что это не пьедестал, а совсем наоборот — выложенное из огромных белых валунов квадратное ограждение, внутри которого — зияющая бездна… «Колодец Святого Патрика», — вспоминаю я. Доктор Гаек с суеверным ужасом рассказывал мне об этой таинственной шахте и о связанных с нею народных преданиях. Измерить её глубину ещё никому не удавалось: сколько ни бросали туда факелов, все они потухали уже в самом начале падения, задушенные ядовитыми испарениями темноты. В Богемии говорят, этот колодец ведёт к центру Земли; там простирается круглое изумрудное море, и в море том есть остров, на котором обитает Гея, мать Ночи…

Моя нога натыкается на что-то: камень величиной с кулак; я бросаю его в колодец. Перегнувшись через бруствер, мы слушаем, слушаем долго, но все напрасно: ни малейшего звука, который бы свидетельствовал, что камень достиг дна. В мёртвой тишине — бездна поглотила его, словно мгновенно растворив в абсолютное ничто — было что-то противоестественное и кошмарное…

Внезапно Яна так резко и глубоко перегнулась через край, что я вынужден был схватить её за руку и рвануть назад.

— Что ты делаешь? — хотел крикнуть я, но лишь еле слышный шепот вырвался из моего пересохшего, сведенного спазмом горла. Яна с искаженным лицом не издала ни звука — застыла как завороженная, не в силах отвести глаз от этой чёрной всасывающей пустоты.

Потом я сидел на каком-то ящике за ветхим столом и сжимал руку моей жены; в ужасном холоде, царящем в крипте, её тонкие пальцы словно закоченели в смертельной судороге.

Келли, охваченный нервным суетливым беспокойством — так, значит, Ангел уже на подходе! — вскарабкался на уложенные штабелем мешки и уселся наверху со скрещенными ногами; подбородок с остроконечной бородой он выдвинул вперед, голову запрокинул, закатил глаза, так что лишь белки мерцали подобно двум молочным опалам. Он сидел так высоко, что тусклый свет лампы, пламя которой, словно заледенев, неподвижно торчало призрачной хрупкой сосулькой, падая на его лицо снизу, отбрасывал на лоб странную тень: черный перевернутый треугольник — проекция носа, — подобно глубокой дыре, зловещим клеймом зиял чуть выше переносицы медиума.

Теперь надо подождать, когда дыхание Келли станет совсем редким, почти остановится: со времён Мортлейка это служило знаком к началу заклинаний.

Напряженно, до боли в глазах, всматривался я во мрак; внутреннее

чувство подсказывало, что там, где находится бруствер шахты, мне будет явлено какое-то видение. Я ждал, настроившись на зелёное свечение, которое всегда предшествовало Ангелу, но — ни малейшего проблеска, напротив — похоже, что тьма над колодцем только ещё больше сгущается. Она становится всё плотнее и непроницаемей, в этом уже нет никаких сомнений; сжимается в ком такой кромешной, концентрированной, непостижимо ослепительной черноты, что рядом с ней даже самая беспросветная ночь показалась бы светлым полднем… Я огляделся: мрак, окружающий нас, и вправду превратился вдруг для меня в легкую предрассветную мглу. А чёрный ком между тем принял очертания женской фигуры, дымным смерчем повисла она над бездной шахты… Не могу сказать, что я её вижу — во всяком случае, глаза мои её не видят, — и тем не менее она очевидна некоему внутреннему органу, назвать который «оком» было бы, пожалуй, неверно. Все более отчетливо различаю я её, хотя свет лампы словно пятится перед ней; но я вижу, вижу эту женскую фигуру какой-то хищной, непристойной, сводящей с ума прелести яснее, чем что-либо земное. Женщина с головой гигантской кошки… Ну, конечно же, произведение искусства: статуя египетской богини Сехмет не может быть живым существом! Но парализующий ужас уже превратил меня самого в статую, ибо мозг мой буквально вопит, что это — Исаис Чёрная; однако в следующее мгновение даже ужас бессильно отступает пред тем кошмарным очарованием, которое исходит от этого фантастически прекрасного видения. Мне хочется очертя голову ринуться в бездонную воронку к ногам инфернальной богини… Это какая-то безумная эйфория… Я… я просто не могу подобрать имени той неистовой испепеляющей жажде самоистребления, которая погрузила вдруг в мой мозг свои ледяные когти… Потом забрезжило бледно-зелёное свечение; источник его я определить не мог: смутное сияние было разлито повсюду… Видение демонической богини исчезло…

Дыхания Келли уже почти не слышно. Пора… Сейчас я должен начинать заклинания; формулы, данные нам духами много лет назад, составлены из слов незнакомого варварского языка, но я их помню, как «Отче наш»: уже давным-давно стали они моей плотью и кровью. Боже, кажется, с тех пор, как я впервые произнес их осенней ночью в Мортлейке, прошла целая вечность!

Я открываю рот, но меня вдруг охватывает несказанный страх. Он явно исходит от Яны. Её руки дрожат — нет, они ходят ходуном! Я собираюсь с силами: во что бы то ни стало заклинание должно состояться! Ведь Келли утром сказал, что ночью, после двух часов, Ангел отдаст нам какой-то очень важный приказ и… и раскроет последнюю тайну тайн, о посвящении в которую я все эти долгие годы молил, самозабвенно сжигая своё бедное сердце. Первые слова заклинаний уже готовы сорваться с моих губ, и… я вижу, как вдали поднимается рабби Лёв… В его поднятой руке — жертвенный нож… И тут же над колодцем на какую-то долю мгновения вновь воспаряет черная богиня… В её левой руке — миниатюрное египетское зеркальце, а в правой — какой-то предмет, как будто из оникса, — не то наконечник копья, не то направленный вверх кинжал… Резкое зелёное сияние, брызнувшее от Келли, смывает обе эти фигуры… Ослепленный, зажмуриваю я глаза… Мне кажется, мои веки опустились навсегда, чтобы никогда больше не видеть света этой земли… И никакого страха — лишь ощущение смерти… И уже не обращая внимания на моё умершее сердце, я громко и бесстрастно начал читать ритуальные формулы…

Когда я поднял глаза, то обнаружил, что Келли… исчез! Нет, кто-то там наверху сидел, там, на штабеле мешков, и его скрещенные ноги явно принадлежали Келли — в ярком зелёном свете я сразу узнал грубые башмаки бродяги, — но тело, плечи, лицо были чужими. Они претерпели загадочную, совершенно необъяснимую метаморфозу: Ангел, Зелёный Ангел сидел там, наверху, со скрещенными ногами, такой, каким изображают мандеи Персии… сидящего дьявола. На сей раз Ангел отнюдь не подавлял своими исполинскими размерами — он был нормального человеческого роста, — но черты лица были те же, какими они, видимо, навсегда запечатлелись в моей памяти: грозные, бесстрастные, неприступно холодные… Его прозрачное тело, подобное какому-то потустороннему смарагду, сияло, а раскосые глаза мерцали, как два оживших лунных камня; тонкие, высоко вздернутые уголки рта застыли в странной, завораживающе таинственной усмешке.

Рука, которую сжимали мои пальцы, была холодна как лёд. Яна мертва?.. Так же как и я, следует немедленный ответ из сокровенных глубин моей души. Она, как и я, ждет — ждет какого-то страшного приказа.

Что это за роковой приказ? — спрашиваю я себя. Нет, не спрашиваю, ибо ответ — во мне, я его знаю, только это «знание» не может всплыть на поверхность моего сознания…

Я… усмехаюсь.

Тут уста Зелёного Ангела начинают шевелиться, с них сходят первые слова… Но слышу ли я их?.. Понимаю ли?.. Наверное, да, ибо кровь застывает в жилах моих: жертвенный нож, которым рабби Лёв недавно надсек мою плоть, проникает мне в грудь, ковыряет во внутренностях, в сердце, в костях, рассекает сухожилия, кожу, вонзается в мозг… Какой-то голос, подобно заплечных дел мастеру, громко и медленно, до умопомрачения медленно, начинает мне на ухо считать… От одного до семидесяти двух…