Ангелы Опустошения
Шрифт:
Китайская детвора разыгрывает большущие драмы в песке – Тем временем отец сзывает трех разных малышей и уводит их домой – В тюрьму что через дорогу входят фараоны. Воскресенье в Сан-Франциско.
Бородатый востробородый патриарх кивает мне затем подсаживается к своему древнему приятелю и они начинают громко беседовать по-русски. Я могу отличить на слух ольски-дольское, ньет?
Потом я неспешно шагаю в собирающейся прохладе и иду я сквозь сумерки улочек Чайнатауна как уже собирался сделать на Опустошении, подмигивают красивенькие неонки, лица в магазинах, гирлянды лампочек через всю Грант-стрит, Пагоды.
Я иду к себе в номер и немножко отдыхаю на кровати, курю, слушаю что доносится через окно со двора отеля «Белл», шумы посуды и машин и китайской речи – Все это один большой стенающий мир, повсюду, даже в моей собственной комнате есть этот звук, интенсивное звучание ревущей тишины которое шипит у меня в ушах и бьется в алмазное восприяние – Я отпускаюсь и чувствую как меня покидает мое астральное тело, и лежу в совершеннейшем трансе, зря сквозь всё. Оно все белое.
77
Это
Вероятнее всего, к тому же старина Роб, в четкой кепочке Мэла Дамлетта набекрень, будет сидеть в «Погребке» уже сейчас —
К этому времени «Погребок» ждет музыкантов, ни звука, там нет никого знакомого, я шибаюсь по тротуару и вот с одной стороны подходит Чак Бёрман, а с другой Билл Сливовиц, поэт, и мы разговариваем у автомобильного крыла – Чак Бёрман выглядит усталым, глаза припухли, но на ногах у него мягкие модные башмаки и в сумерках он выглядит четко – Биллу Сливовицу все до фонаря, на нем обтрепанная спортивная куртка и истертые ботинки, а в кармане он носит стихи – Чак Бёрман торчит, говорит что торчит, на минутку задерживается оглядываясь вокруг, затем сваливает – Он вернется – Билл Сливовиц когда я видел его в последний раз спросил «Куда ты едешь?» и я завопил «Ах да какая разница?» поэтому теперь извиняюсь и объясняю что был с бодуна – Мы направляемся в «Место» за пивом.
«Место» – бурый славный бар весь обшитый деревом, с опилками на полу, с пивом из бочки в стеклянных кружках, со старым пианино чтобы кто угодно мог по нему поколошматить, а наверху балкон с деревянными столиками – кому какое дело? на лавке спит кошка. Бармены обычно мои друзья но не сегодня, ну вот – Я разрешаю Биллу взять пиво и мы разговариваем за круглым столиком о Сэмюэле Беккете и о прозе и поэзии. Билл считает что Беккет это конец, мусолит по-всякому, его очки блестят мне прямо в глаза, у него вытянутое серьезное лицо, не могу поверить что он это всерьез о смерти но иначе не может быть —
– Я мертв, – говорит он, – я тут стихов написал про смерть —
– Ну и где они?
– Недописаны, чувак.
– Пошли в «Погребок» джаз послушаем, – и вот значит мы сваливаем за угол и только заходим с улицы я слышу как они там внизу заливаются, полная команда теноров альтов и труб въезжает как раз в первый рефрен – Бум, мы такие входим как раз на сбивке, бац, тенор подхватывает соло, а тема-то всего-навсего «Джорджия Браун» [52] – тенор ведет ее по-крупному и тяжело с широким таким тоном – Они приехали из Филлмора на машинах, со своими девчонками или без оных, четкие цветные кошаки Воскресного Сан-Франа в невероятно прекрасном аккуратном спортивном прикиде, аж глаз вышибает, ботиночки, лацканы, галстучки, без галстуков, запонки – Они привезли с собой дудки в такси и в собственных машинах, заполонив «Погребок» чтобы на самом деле придать ему классу и джазу, негритянский народ который будет спасением Америки – Я это вижу поскольку в последний раз когда заглядывал в «Погребок» там было полно угрюмых белых вокруг бессвязного сейшака что лишь дожидались повода завязать драку и в конце концов они ее начали, а мой дружбан Рейни которого вырубили когда он смотрел в другую сторону здоровенный амбал грубый 250-фунтовый моряк знаменитый тем что бухал с Диланом Томасом и Джимми Греком в Нью-Йорке – Теперь же все слишком четко драка не начнется, теперь джаз, все здесь просто ревет, все красивые девчонки тут, одна безумная брюнетка возле бара пьяная со своими мальчишками – Одна странная цыпочка которую я откуда-то помню, в простой юбке с карманами, засунула в них руки, короткая стрижка, ссутулившись, разговаривает со всеми – Взад-вперед по лестнице ходят и ходят – Бармены регулярная бригада Джека, а совершенно райский барабанщик который поглядывает в небо голубыми глазами, с бородой, воет аж пивные пробки от бутылок отскакивают и наяривает по кассовому аппарату и все происходит в этом бите – Это битовое поколение, оно b'eat, [53] ему нужно поддерживать этот бит, бит сердца, оно бито и кинуто в мире и как стародавне подло и как в древних цивилизациях рабы на галерах гребут под бит и слуги вертят гончарный круг под бит – Вот лица! Ни одно не сравнится с лицом Джека Мингера который сейчас стоит на эстраде с цветным трубачом а тот дико передувает и его напрочь и Диззи но лицо Джека обращено над головами и дымом – У него лицо похоже на всех кого я знал и видел на улице в своем поколении, милое лицо – Трудно описать – печальные глаза, жестокие губы, блеск ожиданья, покачивается в такт биту, высокий величественный – ждет перед аптекой – Лицо как у Хака в Нью-Йорке (Хак которого вы увидите на Таймс-сквер, сонного и настороженного, сладко-печального, темного, битого, только что из тюряги, мученика, истерзанного тротуарами, изголодавшегося по сексу и товариществу, открытого чему угодно, готового знакомить с новыми мирами пожав плечами) – Здоровому цветному тенору с большим тоном хотелось бы выдуть Сынка Ститтса [54] начисто из таверн Канзас-Сити, ясные, тяжелые, несколько скучные и немузыкальные идеи которые однако никогда не оставляют музыки, всегда там, вдалеке, гармония слишком сложная для разношерстных
52
«Милая Джорджия Браун» (Sweet Georgia Brown, 1925) – популярная песня Бена Берни, Масео Пинкарда и Кеннета Кейси.
53
Блаженно (фр.).
54
Эдвард Ститтс по прозвищу Сынок (1924–1982) – американский джазовый тенор-саксофонист.
Я просто стою в наружном зале под стенкой, не надо никакого пива, вместе с группками входяще-выходящих слушателей, со Сливом, и вот возвращается Чак Бёрман (а он цветной пацан с Вест-Индских островов который ворвался ко мне на вечеринку полгода назад в обсаде вместе с Коди и всей кодлой а у меня была на вертаке пластинка Чета Бейкера и мы отплясывали друг напротив друга по всей комнате, грандиозно, совершенная грация его танца, нечаянная, как нечаянно отплясывает Джо Луис) – Теперь он заходит так же пританцовывая, радостный – Все везде смотрят, это джазовая точка и безумная забава битового поколения, кого-нибудь замечаешь: «Хай», потом отворачиваешься еще куда-нибудь, к чему-то кому-то другому, все безумно, потом снова смотришь обратно, отводишь взгляд, озираешься, все приходит к тебе отовсюду в звуке джаза – «Хай» – «Хей» —
Бац, маленький барабанщик пускается в соло, простирая молодые руки над всеми своими кастрюлями и чайниками и тарелками и ножной педалью БУММ в фантастическом взрыве звука – 12 лет всего – что ж дальше будет?
Мы со Сливом стоим припрыгивая в такт биту и в конце концов девчонка в юбке подходит к нам поговорить, это Гиа Валенсия, дочь безумного испанского мудреца-антрополога который жил с индейцами Помо и Пит-Ривер в Калифорнии, знаменитый старик, я его читал и почитал каких-то три года назад пока работал на железной дороге из Сан-Луис-Обиспо – «Жук, верни мне мою тень!!!» – вопил он на записанной пленке незадолго до смерти, показывал как индейцы делали это в ручейках предыстории Старой Калифорнии до всяких Сан-Франов и Кларков Гейблов и Элов Джол-сонов и Розы Мудрой Лазури и джаза смешанных поколений – Там снаружи все это солнце и тень настолько те же самые насколько и древнее время жуков-скакунов, только индейцев уже нет, и старика Валенсии уже нет, и осталась только его обаятельная эрудированная дочь с руками в карманах которая врубается в джаз – Гиа к тому же разговаривает со всеми привлекательными мужчинами, черными и белыми, они ей все нравятся – Мне она неожиданно говорит:
– А ты что, не собираешься звонить Ирвину Гардену?
– Еще бы я в город приехал только что!
– Ты ведь Джек Дулуоз правда?
– Ага, а ты —
– Гиа
– А-а латинское имя
– О ты страшный человек, – серьезно говорит она, внезапно имея в виду непроницаемый с моей стороны способ разговаривать с женщиной, мой неистовый взгляд, мои брови, мое крупное резко очерченное и все же сумасшедшее сияющеглазое костистое лицо – Она в самом деле имеет это в виду – Я это чувствую – Часто сам себя пугаю в зеркале – Но какой-нибудь нежной лапочке заглянуть в мое зеркало всех-скорбей-сами-знаете… гораздо хуже!
Она разговаривает со Сливом, тот ее не пугает, он благожелателен и печален и серьезен и она стоит с нами а я наблюдаю за ней, худенькое тельце лишь слабо женственное и низкий тембр ее голоса, очарование, истинно элегантно по-старосветски как она держится, совершенно не к месту в «Погребке» – Следует быть на коктейле у Катрин Портер – следует обмениваться дуэтами разговоров об искусстве в Венеции и Фьоренце с Труменом Капоте, Гором Видалом и Комптон-Бёрнеттом – следует быть в романах Готорна – Мне она по-настоящему нравится, я чувствую ее обаяние, подхожу и мы еще немного разговариваем —
Попеременно бац-бац джаз с грохотом врывается ко мне в сознание и я забываю все и просто закрываю глаза и слушаю идеи – Мне очень хочется завопить «Сыграйте „Что Я За Дурень“!» это великолепная мелодия – Но они сейчас в каком-то другом джеме – как бы там им ни было, даунбит, пианный аккорд, наглухо —
– Как мне позвонить Ирвину? – спрашиваю я ее – Потом вспоминаю что у меня есть телефон Рафаэля (от милой Сони в книжной лавке) и я проскальзываю в будку со своей монеткой и набираю, типичные дела джазовой точки, как тот раз когда я залез в будку в «Бёрдлэнде» в Нью-Йорке и в относительной тишине вдруг услышал Стэна Гетца, который заперся в туалете поблизости и тихонько дул себе в саксофон а впереди в зале музыка группы Ленни Тристано, когда я осознал что он может все – (Никаких Уорнов Маршей [55] мне никаких! говорила его музыка) – Я звоню Рафаэлю который отвечает
55
Уорн Мэрион Марш (1927–1987) – американский джазовый тенор-саксофонист.