Ангелы Опустошения
Шрифт:
– Я не хочу чтоб мне указывали что делать, – а Норман все равно настаивает что нам всем следует указывать что нужно делать, но я с ним не согласен потому что по части Армии да и Флота тоже я считаю в точности как Лазарь – (если мне может сойти это с рук, если ему может, нырнув в ночь своего я и став одержимым своим собственным единственным Ангелом-Хранителем) – Между тем Ирвин и Саймон теперь уже полностью и окончательно выдохлись и сидят выпрямившись на заднем сиденье со мной (всё в кайф, лапа) но головы их уронены потно и мученически на грудь, один лишь вид их, их отполированных усталостью небритых потных физиономий с губами надутыми в ужасе – Ах – От него я осознаю что стоило отринуть мир и спокойствие моей Мексиканской Лунной Крыши чтобы в муках и лязгах тащиться с ними через все крутые прихоти мира, навстречу какой-то глупой но божественной судьбе в какой-то другой части Духа Святого – Хоть я и не согласен с их мыслями о поэзии
125
Товарищи (исп.).
Какова будет смерть Ирвина? Смерть моего кота это коготь в земле. Ирвин зуб? Саймон лобная кость? Скалящиеся черепа в машине? Ради этого Лазарю надо идти в Армию? Матери всех этих людей сейчас чахнут в занавешенных гостиных? Отцы с зароговевшими руками похороненные с лопатами на груди? Или чернильные пальцы печатника скрючившиеся вокруг четок в могиле? А их предки? Певцы арий глотающие землю? Сейчас? Пуэрториканец со своей тростниковой тросточкой где цапли общипывают могилы? Мягкий рассветный ветерок Кариба и впрямь ерошит нефтяную дрожь Камачо? [126] Глубокие французские лица Канады вечно глядят в земле? Певцы Рассветного Мехико зависают на coraz'on (сердце), не откроется больше высокое решетчатое окно серенада платок губы девушки?
126
Мануэль Авила Камачо (1897–1955) – президент Мексики в 1940–1946 гг., урегулировал спор по поводу нефтяных концессий США, национализированных Мексикой.
Нет.
Да.
26
Я сам уже был готов найти хлебный живот что заставило бы меня на несколько месяцев позабыть о смерти – ее звали Рут Валер.
Произошло так: мы приехали на Манхэттен дубарным ноябрьским утром, Норман откланялся и вот мы остались на тротуаре, вчетвером, кашляя как туберкулезники от недосыпа и в результате слишком активного сопутствующего курения. По сути же я был уверен что у меня ТБ. К тому же я был худее чем когда бы то ни было в жизни, около 155 фунтов (по сравнению с нынешними 195), щеки ввалились а глаза по-настоящему запали в пещеры глазниц. Как же было холодно в Нью-Йорке. Мне вдруг пришло в голову что возможно мы все тут так и умрем, без денег, кашляя, на тротуаре с сумками, глядя по всем четырем сторонам обычного старого кислого Манхэттена спешащего на работу ради вечерних утех с пиццей.
«Старые Манхэтты» – «закрученные вспыхивающими приливами» – «низкие ВИИП или ВИИМ гудков сухогрузов в Канале или в доке. Пустоглазые кашляющие уборщицы в кондитерских вспоминающие былую славу… где-то»… Как бы то ни было:
– Ирвин, какого дьявола будем теперь делать?
– Не переживай, позвоним в дверь к Филлипу Воэну всего в двух кварталах отсюда на Четырнадцатой, – Филлипа Воэна нет дома, – Можно было б стать лагерем у него на ковре с французскими переводами от стенки до стенки пока бы не нашли себе комнат. Давайте попробуем еще двух девчонок которых я тут знаю.
Звучит неплохо но я ожидал увидеть пару подозрительных рыжеватых лесбух которым все по фиг и в сердцах у которых для нас только песок – Но когда мы стоим там и орем в симпатичные диккенсовские окна Челси (изо ртов у нас выдувается пар в ледяном солнечном свете) они высовывают две свои хорошенькие черноволосые головки и видят внизу четверых бродяг окруженных разором своего неизбежного провонявшего потом багажа.
– Кто там?
– Ирвин Гарден!
– Привет Ирвин!
– Мы только что вернулись из Мексики где женщинам точно так же поют серенады с улицы.
– Ну так спойте что-нибудь, чего стоять просто так и кашлять.
– Нам бы хотелось подняться позвонить кое-куда и передохнуть минутку.
– О’кей
Да уж минутка…
Мы пропыхтели наверх четыре пролета и вошли в квартиру где был скрипучий деревянный пол и камин. Первая девушка, Рут Эриксон, встала встретить нас, я внезапно вспомнил
Ну да ладно но стоит ей броситься в кресло да так что видно самый низ ее пижамы я схожу с ума. К тому же в лице у нее нечто чего я никогда раньше не видел: – странное мальчишечье озорное или избалованное проказливое личико но с розовыми женскими губами и мягкими скулами в прекраснейшем наряде утра.
– Рут Валер? – говорю я когда нас знакомят, – Рут что навалила ворох пшеницы? [127]
– Она самая, – отвечает та (или мне кажется что отвечает, не помню). А тем временем Эриксон спустилась вниз за воскресными газетами а Ирвин моется в ванной, поэтому мы все читаем газету но я не могу отвлечься от мыслей о сладких бедрах Валер в этой пижаме прямо передо мной.
127
Аллюзия на «Песнь Песней царя Соломона», где автор так воспевает красоту библейской Руфи: «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями» (7: 3). У прототипа Рут Валер – Хелен Уивер (Helen Weaver), по свидетельствам современников, Керуак спросил: «Та самая Елена, что соткала сеть Трои?»
Эриксон на самом деле девушка неимоверного значения у нас на Манхэттене которая теперь влияет на целую кучу всего своими телефонными звонками и снами и заговорами за пивом о том, как свести кого-нибудь с кем-нибудь, и обвиняет во всем мужчин. Потому что (возлагая вину на мужчин) она безупречно чувствительная открытая барышня хоть я сразу и подозреваю ее в злых умыслах. Что же касается Валер, у нее тоже дурной глаз, но это лишь потому что ее избаловал дед-самоучка, который присылает ей на Рождество что-нибудь типа Телевизионных приемников прямо на квартиру а на нее это не производит ровным счетом никакого впечатления – Только позже я выяснил что она к тому же ходила по Гринич-Виллидж в сапогах и с хлыстом. Но я не могу видеть что причина-то врожденная.
Мы все вчетвером пытаемся ее склеить, четверо кашляющих уродов-бродяг у них на крыльце, но я вижу что выигрываю только лишь глядя ей прямо в глаза своим голодным нарочито «сексуальным» взглядом хо-чу-тебя который однако так же подлинен как мои штаны или ваши, мужчина вы или женщина – Я хочу ее – Я не в себе от усталости и розовых слюней – Эриксон приносит мне милое пиво – Я буду любить Валер или умру – Она это знает – Однако начинает петь все мелодии из «Моей прекрасной леди» изумительно, имитируя Джули Эндрюс [128] в совершенстве, выговор кокни и все остальное – Я теперь понимаю что эта крошка-кокни в моей предыдущей жизни была мальчишкой Сутенерчиком и Воришкой в Лондоне – Она вернулась ко мне.
128
Мюзикл (1956) композитора Фредерика Лоу (1918–1986) и либреттиста Алана Джея Лернера (1901–1988) по мотивам пьесы английского писателя Джорджа Бернарда Шоу (1856–1950) «Пигмалион» (1913), в котором Джули Эндрюс (Джули Элизабет Уэллс, р. 1935) сыграла роль Элизы Дулиттл.
Постепенно как обычно и бывает, мы парни все вчетвером проникаем в ванную и принимаем душ и должным образом как-то чистимся, включая даже бритье – Нам всем предстоит теперь веселая ночка надо найти в Деревне какого-то старого друга Саймона, вместе со счастливыми Рутами, походить по холодным милым нью-йоркским ветрам влюбленными – Ох господи.
Что за конец для этого кошмарного путешествия на север.
27
И где же мой «мир»? А, вот он в этом животе пижамной пшеницы. Этот непослушный ребенок с сияющими черными глазами который знает что я люблю ее. Мы все выходим на улицы Деревни, колотим в окна, находим «Генри», гуляем по парку на Вашингтон-сквер и в одном месте я демонстрирую свой лучший балетный прыжок своей Рут и она его полюбляет – Мы идем рука об руку позади всей остальной банды – Я думаю Саймон немного разочарован что она не его выбрала – Ради бога Саймон дай же мне хоть что-нибудь – Неожиданно Рут говорит что нам с ней вдвоем непременно надо пойти и еще раз послушать всю пластинку «Моя прекрасная леди», встретиться с остальными попозже – Идя с нею рука об руку я показываю на окна верхних этажей моего бредового Манхэттена и говорю: