Анхен и Мари. Выжженное сердце
Шрифт:
– Буду работать я в сыскной полиции! – глаза её сияли торжеством.
– Взяли?! Не может быть! – сестра даже обернулась, перестав вытирать доску.
В коридоре послышался топот, затем стук, гул, крики. Кто это шумит? Занятия закончились, и воспитанницы покинули учебный корпус.
– Я тебя, паскуда, живьём закопаю, сгною, изничтожу! Ты у меня вылетишь отсюда с волчьим билетом!
Господин Колбинский, теперь уже директор гимназии, басил на весь этаж, не стесняясь в выражениях.
– Ты всё неправильно понял! – взвизгивал тонкий
– Да ничего не было. Вам показалось, – бубнил баритон.
– Да пошли вы, оба! К херам собачьим!
Мари покраснела и закрыла уши ладонями. Анхен приоткрыла дверь, пытаясь выглянуть в коридор. Сестра её остановила – это неприлично! Гул голосов троицы покатился дальше по коридору, и когда уже со двора послышалась всё та же ругань, Анхен не выдержала и выглянула в окно. Директор, сильно располневший с той поры, когда они сами были гимназистками, стоял у брички в съехавшей набок шляпе, размахивая тростью с серебряной рукоятью в виде ушастого зайца – Анхен не раз её рисовала, вещица была редкой, ручной работы известного мастера, и нравилась Ростоцкой.
– Убирайся из моего дома! Чтобы ноги твоей… Чтобы духа твоего… Тварь! Змея подколодная! – кричал господин Колбинский, ритмично работая тростью в подтверждении своих слов.
– Одумайся. Люди слышат, – увещевала его супруга, а это была именно она.
И правда – в отдалении застыл дворник с метлой в руках, кухарка выливала помои, да так и остановилась с лоханью, уперев руку в бок – загляделась, не часто такое случается, щуплый мужик с окладистой бородой тоже заслушался.
– Пусть слышат, – спокойнее сказал господин Колбинский, сел в бричку и хлестнул лошадь, совершенно неповинную в его несчастиях.
Директор укатил восвояси. Ольга Колбинская постояла немного, посмотрела в след уезжающему мужу и вернулась в здание гимназии.
– Промеж них случилось что? – спросила Анхен сестру.
– Откуда я могу сие знать? – ответила вопросом на вопрос Мари, пожав плечами. – Милые бранятся, только тешатся.
Но она всё же сбегала к Ольге – они дружили, вернулась, ничего не объяснила, бросила Анхен короткое:
– Пойдём.
Сестры вышли из гимназии и отправились не спеша домой. День стоял погожий, дела закончены, хотелось прогулки и сладостей. Шли вдоль пассажирской конно-железной дороги, вдоль цветочных ларьков, вдоль сквера, где Анхен присела и нащипала травы в специально заготовленный мешочек, вдоль магазинов готового платья с кокетливыми вывесками. Брички, выезды, извозчики, крестьянские телеги – ух! какое же движение в Российской столице, голова идёт кругом.
– Нам, пожалуйста, килограмм во-о-он тех конфет господ Абрикосовых, коробку монпансье и пастилы, – заказала Мари, стоя в кондитерской лавке у прилавка орехового цвета со стеклянной витриной.
– Для вас, милые барышни, только самое лучшее! – воскликнул улыбчивый хозяин. – Давненько вы не заходили к старому Жоржу Мармеладову.
– Сегодня есть у нас повод, – улыбнулась ему Анхен. –
– Мои поздравления, Анна Николаевна, – сказал кондитер, улыбаясь в усы. – Так возьмите ещё печенья и пирожных ради такого случая!
– На печенье ещё не заработала я, – вздохнула она.
Со всеми этими сокровищами, упакованными в два увесистых свёртка, перехваченных бечевкой, барышни отправились к себе. Небольшой трёхэтажный дом их рядом с Гороховой улицей вклинился промеж двух высоких собратьев, как будто ребёнок на прогулке промеж родителей. Адмиралтейство сёстры не наблюдали, хоть и окна выходили на улицу. Первый этаж сдавался под торговлю, второй и третий этажи – квартирантам. Ростоцкие вошли во двор через арку.
– Вы сегодня рано, барышни. Ах, впрочем, понимаю, понимаю – первый учебный день, мало занятий, – приветствовала их домовладелица, едва они открыли дверь парадной.
Госпожа Серафима Савельевна Вислоушкина, чрезвычайно подвижная, сухощавая дама пятидесяти восьми лет отроду, имела обычай расхаживать по дому в компании с белым жизнерадостным пудельком, следить за порядком и разговаривать с жильцами. Бездетной вдове было скучно сидеть в своей квартире одной, и она искала общения при любой возможности.
– Совершенно верно, – сказала Анхен, пытаясь проскользнуть мимо.
– Ой, а что это у нас за праздник? Покупки, да ещё из кондитерской Жоржа Мармеладова.
Боже, как она различает, откуда свёртки? Уму непостижимо!
– Маленькие радости, – коротко пояснила Мари. – Доброго вечера, Серафима Савельевна.
В квартире Ростоцкие переоделись в домашнее. Мари пошла на кухню, просить Акулину накрывать на стол. У Анхен были дела поважнее.
– А где здесь девочка моя? Здесь красавица моя где? – засюсюкала Анхен, опускаясь на пол и запуская руку в божественно мягкий клубочек.
Девочка, она же красавица, ткнулась шершавым носом в ладони хозяйки, подставляя лоб.
Крольчиху Джоконду, белую, с черными ушами, в их дом привёл случай. Сёстры пошли на воскресный базар. Акулина совсем плохо видела – ей могли втюхать что угодно, но по привычке ходила за покупками с барышнями. Ушлый мужик в картузе, косоворотке и забрызганном кровью фартуке пытался продать им это милое создание на суп.
– С изъяном крольчиха-то, ага. На кой чёрт она мне сдалась, коли родить не может, – рассказывал им болтливый продавец. – Приплода-то нету. Пустоцвет, понимаешь.
– Совсем она ни на что негодная? – поинтересовалась Мари, глаза её под стеклами очков уже были на мокром месте.
– Ага. Но Вы, барышни, не подумайте чего. Крольчиха здоровая. Будете кушать суп или коклетки и пальчики облизывать, ага, – сказал мужик и подмигнул Анхен.
Она покосилась на сестру в предчувствии. Так и есть – Мари была готова разрыдаться прямо здесь и сейчас, в самом людном месте Петербурга. А то и в обморок упасть. Боже, как неловко, как стыдно!