Анка
Шрифт:
— А то… — шевельнул густыми бровями Кавун и задумчиво провел ладонью по бритой голове, тронутой легким загаром. — Поидемо в город и тряхнем рыбаксоюз. Может, чего и вытрусим.
— Дело говоришь, Юхим Тарасович, — сказал Васильев. — Попытка не пытка, спрос не беда. Едемте.
Поездка их была не напрасной. Хоть и немного, но все же они привезли несколько связок пеньковой бечевы, центнер смолы и мотки хлопчатобумажных и капроновых ниток.
— Вот тебе подарок, старогвардеец, — порадовал Васильев Панюхая, передавая
Панюхай, поглаживая мотки ниток, от удовольствия расплылся в улыбке.
— До чего ж ты меня, Афанасыч, возрадовал. Побей меня бог, возрадовал. Хорош подарок, да маловато добра этого.
— Спасибо рыбаксоюзу и за это. Время-то какое тяжкое… война.
— И то верно… Ну, теперь я кликну бабонек да за работу, — приговаривал Панюхай, перебирая мотки. Положив на ладонь легкий светло-золотистого цвета моток ниток, он с удивлением посмотрел на Васильева. — Афанасыч… В жизни не видывал такого… Что это за нитка?
— Капроновая. Она, Кузьмич, прочнее хлопчатобумажной. В воде не размокает и в дезинфекции не нуждается.
— Диво-дивное! — изумился Панюхай, любуясь тончайшей, как паутинка, ниткой.
— Так вот, — продолжал Васильев, — сеть для невода свяжешь из хлопчатобумажных ниток, а мешок — из капроновых.
— Для чего?
— Для поддержки углов, чтобы не порвать мотню. Так сказали нам специалисты в рыбаксоюзе. Капроновые мешки к неводам уже испытаны рыбаками на Черноморье и Дальнем Востоке. Попробуем и мы.
— Вразумительно, — покачал головой довольный Панюхай.
На второй день на берегу задымили костры. В закопченных котлах, подвешенных на железных треногах, булькало смоляное варево. Рыбаки суетились возле опрокинутых баркасов, перестукивались деревянными молотками, заделывая щели пеньковыми жгутами и заливая, прокопченные места кипящей смолой. Рыбаки были преклонного возраста, но на время войны они отказались от пенсии и теперь работали усердно, с огоньком, нетерпеливо поглядывая на море, которое звало и манило их на свои голубые просторы.
А на колхозном дворе шумно гомонили женщины. Тут были и Анка, и Евгенушка, и Дарья Васильева, и жена Кавуна. Они чинили старые сети. Пришли на помощь колхозникам и комсомольцы, их привели Валя и Галя. Юношей не было. Павел Белгородцев еще в сорок первом году всех мальчиков-подростков отправил в гитлеровскую Германию, и о их судьбе ничего не было известно. Правда, комсомолок было всего семеро, но помощь от их молодых проворных рук была большая. Они быстро находили порывы и затягивали дыры новыми ячеями, искусно орудуя деревянными челноками.
Панюхай работал в сторонке — он вязал невод. Старик искоса взглядывал на женщин, недовольно хмурился. Особенно шумно вела себя Дарья Васильева. Она что-то рассказывала женщинам и время от времени заливалась таким
Не выдержал Панюхай, крикнул:
— Дарья! Гляди, не умокрились бы.
— Ничего, на солнышке посушимся, — сквозь смех ответила Дарья.
— Ах, казнительница! Да ты ж поспешную работу гальмуешь, а море ждет, рыбаков кличет.
— Поспешишь — людей насмешишь, — и она снова захохотала так, что на ее пухлых щеках светились ямочки.
— Хватит дурить, а то штрафом накажу.
— Ох, Кузьмич! — с притворным испугом вскрикнула Дарья. — До чего же ты строгий начальник.
— В каждом деле строгость надобна.
— Может, и песен петь нельзя?
— Вот липучка мухоморная, — отмахнулся Панюхай и снова принялся за работу.
Но не прошло и минуты, как на улице послышался чихающий рокот мотора. Панюхай поднял голову и увидел остановившуюся у ворот, сбитых из толстых жердей, потрепанную и запыленную «эмку». Из автомашины вылез низкорослый седоусый мужчина и вошел во двор. Панюхай встал и, с прищуром посмотрев на приезжего, отметил про себя:
«Видать, не нашинский…»
Приезжий был в сером костюме и в сдвинутой на затылок серой шляпе. На левой руке у него висел темно-синий прорезиненный плащ, в правой он держал пухлый кожаный портфель.
«Ежели судить по портфелю, — догадывался Панюхай, — стал-быть, к нам залетела важнеющая птица», — и приосанившись, крикнул строго: — Бабоньки и девоньки! Довольно зубы скалить! Делу — время, потехе — час.
— Здравствуйте! — мягко сказал приезжий, приветливо взглянув на Панюхая ласковыми глазами.
Слава богу здравствуем, и вам наше почтение, — с достоинством ответил Панюхай. — Откель будете?
— Из Москвы.
— Далековато заехали.
— Служба.
— Оно, конечно… Служба — не мама двоеродная, а чебак — не курица. — Панюхаю было приятно продлить разговор со столичным человеком, и он, потянув носом воздух и покосясь на портфель приезжего, спросил: — А как же вас, мил человек, во чину-званию величать?
— Величать? — добродушно улыбнулся приезжий. — Хорошо. Величайте меня Петром Петровичем. А по чину я — инспектор по рыбному надзору. Имею поручение Наркома ознакомиться с положением дел азовских рыбаков. Выяснить их нужды…
— От самого Анастас Ивановича? — перебил инспектора Панюхай.
— От него лично.
— Душевный он человек… — с сердечной искренностью проговорил Панюхай, и глаза его озарились теплым внутренним светом. — Завсегда заботится о нас.
— Он любит рыбаков. А любовь Наркома вы заслужили своим трудом… Да! — вспомнил инспектор. — Как же вас величать?
— Софрон Кузьмич Бегунков, бригадир.
— Это ваша бригада? — кивнул инспектор на притихших женщин.
— Упаси бог! Хочь я и стар, но жизня мне не надоела.