Анка
Шрифт:
— Что, тяжело с ними? — едва заметно улыбнулся инспектор.
— Одним словом — казнительницы.
Из глубины двора, где на реях были развешаны старые сети, донесся сдавленный смешок. Панюхай кивнул в сторону женщин:
— Слыхали, Петрович? Это все она, растреклятая пересмешница Дарья. Жена председателя колхоза.
— Злая женщина?
— Не-э-эт! Добрая. Работящая. То я пошутковал малость.
— А где же ваша бригада?
— На берегу. Под моим началом старая гвардия. Пенсионеры. Как забрали молодую силу на фронт, так вот мы, старики, и рыбачим с начала
Инспектор взглянул на помещение конторы, спросил:
— Председатель колхоза у себя?
— Он тоже на берегу. Проводить вас?
— Мне бы с дороги умыться…
— В коридоре рукомойник есть. Идемте.
Возле рукомойника висело не первой свежести полотенце. В жестяной коробке лежал кусок хозяйственного мыла.
— Тут все причиндалы имеются для тувалета, — сказал Панюхай.. — Пользуйтесь, мил человек.
— Меня жена снабдила в дорогу всем необходимым, — улыбнулся инспектор, раскрывая портфель.
Панюхай слушал инспектора с открытым ртом, удивленно поглядывая на свертки, от которых вздулся портфель.
— А я-то поначалу подумал так, что ваш портфель от бумаг вздулся, — с хитринкой улыбнулся Панюхай.
— Кроме блокнота, паспорта и командировочного удостоверения, никаких бумаг при себе не имею.
— Это поначалу мне так почудилось, — поспешил объясниться Панюхай. — А когда пригляделся к вам, по обличию догадался: нет, думаю, у этого человека не бумажная душа. Глаз у меня вострый… морской.
По дороге к берегу Панюхай коротко, но обо всем рассказал инспектору. Жаловался, что нет ниток и сети старые, рвутся. Нет моторных судов, а баркасы, сколько их ни чини, дают течь. Даже паруса не из чего выкроить, на веслах ходят в море. А если шторм налетит? Гибель неминуемая.
— Все будет, Софрон Кузьмич, надо еще немного потерпеть, — сказал инспектор. — Наши войска уже на Одере стоят, скоро и войне будет конец. Тогда рыбаков снова посадим на моторы и добротные сетеснасти дадим.
— Терпим, Петрович, терпим. Хоть бы скорей этого сатаидола Гитлера прикончили.
Они остановились возле сбегающей вниз тропинки. На берегу смоляной копотью дышали черные котлы. Рыбаки хлопотали у котлов и баркасов.
— Вот моя гвардейская бригада. Баркасы конопатит. А вон и председатель… — и Панюхай окликнул председателя: — Афанасыч!
Васильев обернулся, посмотрев вверх.
— К тебе! — и ткнул пальцем в инспектора. — Из Москвы человек к тебе приехал!.. Ну, спускайтесь, — сказал он гостю.
— А вы не со мной?
— Мне надо на колхозный двор. Видали, сколько делов у меня там? За бабами догляд нужен.
— Тогда попрощаемся.
— Нынче уедете, что ли?
— Да, сегодня. Мне же надо объехать все побережье.
Панюхай пожал ему руку.
— Счастливо… — и потянулся к уху инспектора: — Анастас Иванычу — поклон. От всей старой гвардии.
— Передам, Кузьмич. Непременно, — и гость осторожно стал спускаться по тропинке вниз.
Навстречу ему шел Васильев.
Четыре часа провел инспектор в конторе МРС, беседуя с Кавуном,
— В рыбаксоюзе есть моторный бот. Он вам очень пригодился бы на первое время. Правда, старенький, и мотор поизношенный, однако он вам лучше послужит, чем эта «Чайка», — кивнул он на моторную лодку, покачивавшуюся на волнах у пирса. — Она предназначена только для прогулок в тихую погоду. Сделайте обмен.
— Да мы с радостью отдали бы «Чайку» в обмен, на моторный бот, — сказал Орлов. — Согласится ли рыбаксоюз?
Инспектор вынул из кармана блокнот, написал что-то, вырвал листок, подал Кавуну:
— Вот мое письменное ходатайство.
— Добре, — сказал Кавун. — Попытаемось.
— И еще: возможно, что Нарком вызовет к себе на прием делегацию от вашего колхоза. Это почти наверняка. Так вы заранее наметьте человека три-четыре, чтобы люди были наготове.
— За этим дело не станет, — весело кивнул Васильев.
И уже сидя в машине, инспектор сказал:
— Не забудьте включить в состав делегации Софрона Кузьмича. Старик достоин такой чести, — и к шоферу: — Поехали…
А вечером, за ужином, Орлов спросил Панюхая:
— Отец, чем ты обворожил московского гостя? Он очень лестно отзывался о тебе.
— Как чем? Встретил его по всем статьям морского порядка. С деликатностью спросил его, откель, мол, в каких чинах-званиях ходите… Ну, и ответствовал ему, кто я есть и какие ранги на меня возложены. Нужду-горемыку нашу поведал ему, но сказал, что терпим и еще потерпим, покуда аспида Гитлера не прикончат. Проводил его до председателя и со всей вежливостью распрощался с ним.
— Ну так будь наготове. Инспектор сказал, что тебя, наверно, вызовут в Москву на прием к Наркому.
Старик хотел что-то ответить, но поперхнулся и, кашляя, поспешно вышел на крыльцо.
— Это правда, Яшенька? — спросила Анка.
— Правда, Аннушка, правда. Сам инспектор сказал, чтобы нашего отца включили в состав делегации, которая поедет в Москву.
Всякое напоминание о Павле Белгородцеве вызывало у Анки чувство гадливости и раздражительность, давило холодным камнем на сердце.
Время — лучшее лекарство от всех душевных переживаний. Прошло немногим более полутора лет, как Акимовна застрелила гитлеровского прислужника Павла, а дед Фиён сбросил его с обрыва в море, и бронзокосцы забыли о Павле. Но в один из мартовских дней сорок пятого года, когда начался ледоход, море снова напомнило о нем. Прокурор на всякий случай организовал розыск Павла, сообщив во все республиканские органы милиции необходимые сведения о нем. Но поиски пока были тщетны, и прокуратура молчала. Бронзокосцы, уважавшие свою председательницу сельсовета, тоже помалкивали, нигде ни словом не поминая о Павле. И у Анки отлегло от сердца. Она опять обрела покой, с каждым днем становилась жизнерадостней, в глазах ее, как и прежде, переливами играли зеленые искорки.