Анкета
Шрифт:
— Ничего не надо, — тихо сказал Юрий. Подумал — и задал вопрос, который, казалось, мучил его долго — хотя не мог он его мучить долго, ведь он в забытьи был, но ощущенье было, что мучил долго:
— Ты меня не подставил, брат?
— Дурак! — с сердцем сказал Крахоборов. — Идиот!
Он выпроводил врача и продолжал:
— Как ты мог это подумать? Ты сам виноват. Я же тебе сказал: действовать по ситуации.
— Ты мне сказал: не соглашаться ни в коем случае.
— Но не тогда, когда тебе смертельная опасность грозит.
— Я в сортир хочу, — сказал Юрий.
— Тебе лежать надо! Врач сказал — дня три не вставать. Может, у тебя сотрясение сильнейшее, может… Мало ли! Я сейчас. Тебе как — по маленькому, по большому?
— По всякому.
Крахоборов принес ему тазик. Юрий стеснялся, Крахоборов вышел. Юрий с непривычки, как ни старался, замочил постель и вообще изрядно испачкался.
— Вот черт! — конфузливо приговаривал он, когда Крахоборов, приподнимая его, менял постельное белье, потом принес влажное полотенце и обтер Юрия, ничуть не брезгуя запахом и видом того вещества организма, которым было испачкано тело Юрия — наоборот, с каким-то даже умилением.
— Знаешь что, — сказал Юрий. — Мне ведь многого не надо. А задарма жить у тебя не хочу. Я дворником устроюсь.
— Глупости! — рассердился Крахоборов. — Со знанием английского, с твоей начитанностью, с твоим даром, наконец, талантом — в дворники! Мы с тобой еще сериал на телевидении закатаем. Фильм, правда, провалился, денег не собрали, швед надул. А сериал — точно закатаем! Или, в крайнем случае, бери мою машину, занимайся извозом. Дело слегка опасное, но веселое, живое, с людьми работа.
— Не надо мне никаких людей. Один я привык, — сказал Юрий.
— И меня, может, не надо? — спросил Крахоборов.
— Тебя — надо. Ты же брат, все-таки.
— Ну, спи. Отдыхай.
Крахоборов пригладил волосы Юрия и отвернулся, но Юрий успел заметить, как блеснули влагой глаза его.
Юрий стал дворником.
Дворником образцовым — с любовью к своему делу. Вставал он в пять утра — чтобы не мести пыль под ноги спешащим на работу людям, как поступают некоторые другие дворники, начинающие труд именно тогда, когда большинство трудящихся выходит из дома. Он делал и то, чего не делал из других дворников почти никто: производил так называемую вторую уборку, в служебной дворницкой инструкции красной строкой записанную, но повсеместно игнорируемую. Он производил ее в три часа дня — опять-таки чтобы не помешать людям — возвращающимся с работы.
Но, бывало, трудился и весь день, с утра до вечера — когда кончилась пыль, когда первые мокрые снегопады осени обернулись заморозками и гололедицей.
Он работал так, что даже начальник его, пожилой и тертый жизненным опытом, циничный поневоле домоуправ Игнат Сергеич, стеснялся его и обходил стороною.
Но однажды — в канун бывшего праздника Седьмое Ноября, подошел, дыхнул скромным перегаром — теплым, уютным, домашним — и сказал:
— Знаешь, а я ведь партбилет не выкинул. Храню. Ведь должно быть что-то у человека… Сохраняться что-то… Понимаешь?
Юрий кивнул, не прерывая работы.
— Если б все так трудились, где б мы давно уже были! — горестно вздохнул Игнат Сергеевич. И пошел было, но остановился, потоптался, вернулся.
— Про партбилет это я так. Шучу.
И хихикнул.
Как ни старался Юрий, но осень того года была очень уж капризной: в ночь дождит, утром заморозки, — и гололедных мест на его участке оставалось немало — не успевал. На таком месте и поскользнулась однажды мамаша с ребенком — прямо перед глазами Юрия. Он бросил свой ледоруб, подбежал к ней, помог подняться.
— Не ушиблись?
— Работнички чертовы, — сказала женщина. — Не тротуар, а каток!
— Че ты, мам? Че ты? — тянул ее за руку пяти-шестилетний сынишка, не понимающий еще чужой боли. — Че ты? Пошли! — Наверное, он спешил к каким-то домашним играм после постылого детского сада, к телевизору, к вкусному маминому ужину. И досадовал, что мама медлит.
Но она ступила раз — и охнула.
— Если перелом — в суд подам, — сказала она. Но беззлобно. Пожалуй, даже с некоторой иронией.
— Я вас провожу, — сказал Юрий.
— Да уж будьте любезны.
Мальчик насупился. Он рассердился на маму. Он вырвал свою ручонку из ее руки и шел сбоку, глядя в сторону.
Жила женщина на улице с милым названьем Дубки, в одном из двенадцатиэтажных панельных домов, что торчали в ряд, друг другу в затылок; летом их уродливость как-то скрадывалась окружающей зеленью, а голой осенью выступала тоскливо — и каждый дом казался одиноким, несмотря на близкое соседство других домов — причем, по-своему одиноким, особо одиноким — несмотря на полную схожесть с другими домами.
Поднялись в лифте на десятый этаж.
У двери Юрий сказал, стесняясь заходить в чужое жилище:
— Ну, теперь сумеете. По стеночке… Врача вызовите обязательно.
— Да. Спасибо. До свидания.
Женщина открыла дверь и запрыгала вдоль стены на одной ноге.
Юрий видел потом, как приезжала «скорая помощь», женщину увезли.
Он караулил.
Он увидел, как ее привезли — в тот же день, с загипсованной ногой. Значит, перелом все-таки. А живет, похоже, одна, без мужа, без отца-матери. С сыном.