Анна Австрийская. Первая любовь королевы

Далляр Шарль

— Это правда, Ришелье не выпускает того, что он захватил, но мы можем отнять.

Герцогиня вздрогнула.

— Что вы хотите сказать? — спросила она скорее знаками, чем голосом.

— Я верю предчувствию, — продолжал де Монморанси, — и когда я увидел, что карета ваша остановлена, молодой человек арестован агентами кардинала, тайный инстинкт предупредил меня, что это происшествие должно касаться королевы. Ошибся ли я?

— Почему вы это предположили? — спросила герцогиня де Шеврез, смутившись на минуту.

— Я вам сказал, что это было предчувствие.

— А если бы и так?

— Если так, то так как в глазах моих счастье королевы считается выше всего, так как для того, чтобы избавить ее от сожаления, от печали, от скуки, я охотно пожертвовал

бы всем, что имею на этом свете, я не поколебался бы, если барон де Поанти ей нужен, покуситься на все, чтобы освободить его и возвратить его ей.

— И вы думаете, что это вам удастся?

— Думаю.

Герцогиня почувствовала угрызение совести. Она знала, так как знал весь двор и сам король, робкую и почтительную, но пылкую и преданную любовь молодого человека к Анне Австрийской, эту пагубную любовь, которая должна была положить его благородную голову на эшафот, еще обагренный кровью Шалэ. Не совсем честно было принимать его помощь для успеха предприятия, которое должно было вредить его любви. Но минута эта была коротка. Дух интриги лучше всего другого справляется с совестью. Для интриганов цель всегда оправдывает средства. Герцогиня де Шеврез видела только результат и прогнала совесть.

— Это правда, вы не ошиблись, — сказала она, — свобода барона де Поанти может быть полезна королеве.

— Для меня достаточно этого слова, — сказал герцог де Монморанси, — я постараюсь возвратить свободу барону де Поанти.

— Что намерены вы делать?

— Не могу вам сказать, потому что сам еще хорошенько не знаю, но будьте уверены, что я сделаю все, что могу.

— Верю.

— И удастся мне или нет, а благоволите уверить королеву, к которой мне запрещено приближаться, что я всегда готов ей служить.

— Королева это знает и не забывает.

— Благодарю за эти слова. Теперь позвольте мне отвести вас на ваше место; танец, должно быть, скоро кончится, а для того, чтобы наше возвращение в залу не было замечено, мы не должны ждать конца танца.

Герцог встал, снова предложил руку герцогине де Шеврез, и оба вышли из зеленой гостиной. Как только портьера опустилась за ними, человек в ливрее Ришелье выполз из-под дивана, с которого они встали, и направился к портьере, которая закрывала дверь кабинета кардинала. Эта дверь была полуоткрыта и отворилась совсем, когда приподнялась портьера. Аббат де Боаробер со своим толстым брюхом и пьяной рожей стоял на пороге.

— Ну что? — спросил он.

— Я слышал не все, — отвечал человек, одетый лакеем, который был не кто иной, как прокурорский клерк Пасро, — потому что были минуты, когда они говорили так тихо, что едва могли сами расслышать, что они говорят, но я слышал довольно для того, чтобы его преосвященство заинтересовался моим рассказом.

— Я всегда думал, негодяй, что ты проложишь себе путь, так или иначе, — сказал аббат полудружеским-полушутливым тоном. — Кардинал выведет тебя в люди, будь спокоен.

Он опустил портьеру, и на этот раз гостиная сделалась действительно пуста. Шпион думал, что ему нечего более подслушивать. Он ошибался. Не прошло и нескольких минут, как в гостиную вошла очаровательная и взволнованная герцогиня де Камбалэ, набожная племянница кардинала. Потом почти тотчас же появился герцог Анжуйский и сел возле нее на диване.

Но прежде чем мы займемся ими, нам надо вернуться в залу в ту минуту, когда герцог де Монморанси и герцогиня де Шеврез выходили оттуда, то есть в ту минуту, как все столпились там, чтобы посмотреть, как великолепный Букингем танцует с королевой. Когда герцог подошел к Анне Австрийской, музыканты заиграли не балет, а навану, испанский и любимый танец Анны Австрийской, который она танцевала превосходно.

Анна Австрийская была сильно взволнована, и несмотря на ее власть над собой как женщины и королевы, это волнение обнаружилось румянцем на лице и быстрым движением груди. Два знаменитых танцора сделали первые фигуры наваны так изящно, так легко, так грациозно, что восторг обнаружился тихим говором, который не сделался шумен только из уважения. В эту минуту

занавесь маленькой трибуны, скрытой драпировкой, тихо была раздвинута длинным костлявым пальцем, и показалась бледная голова кардинала. С этого места Ришелье мог видеть все, почти не будучи видим. Впрочем, внимание так было сосредоточено на танцующих, что кардинал не подвергался опасности быть замеченным. Никто в зале не приметил раздвинувшейся драпировки, никто не угадал присутствия кардинала за бархатными складками. Глаза его преосвященства подобно двум карбункулам сверкали ярче бриллиантов Букингема и следили за всеми движениями королевы. Анна Австрийская с увлечением предалась танцам. Приготовленная заранее герцогиней де Шеврез всем восхищаться в герцоге Букингеме, считать его единственным человеком, которого она могла бы полюбить, упоенная сотнями глаз, устремленных на нее, Анна Австрийская забыла на минуту, что она королева, и помнила только, что она женщина и испанка. Это забвение длилось только несколько мгновений, но оно должно было лечь страшной тяжестью на всю ее жизнь. Томно опираясь на руку Букингема или танцуя напротив него, под его очарованным взором, она поднимала на него глаза, утопавшие в сладострастной влаге, и не раз пальцы ее переплетались с пальцами самонадеянного англичанина, как будто выражали слишком нежное чувство. Сколько улик для такого проницательного наблюдателя, как кардинал! Он не сомневался, что между герцогом и супругой Людовика XIII уже существовали отношения, которые могли дойти до самой тесной короткости. Все его подозрения превратились в уверенность. Как дать верное понятие о ярости, возбужденной этим убеждением в сердце страшного министра?

Танец продолжался час. И этот час Ришелье оставался на своем посту, раздираемый мучениями оскорбленной гордости, придумывая планы мщения. Раз двадцать за этот час ему хотелось вызвать короля из игорной залы, привести его к танцующим и показать ему королеву в объятиях Букингема. Но каждый раз он умел преодолеть этот бешеный порыв. Опасение огласки останавливало его в минуту действия. Резкие и прямые поступки не согласовались с лукавой и хитрой натурой кардинала.

Когда танец прекратился, при восторженных возгласах всего собрания, бархатная занавесь закрылась. Ришелье исчез. Чрез несколько минуть его долговязая фигура появилась в дверях залы. Его физиономия, недавно такая мрачная и расстроенная, приняла выражение благосклонности. С улыбкой на губах он подошел к английскому посланнику и дружески благодарил за его присутствие, назвал его своим любезным собратом и пожал ему руку.

— Возвратитесь, любезный собрат мой, — прибавил он, кончая, — воротитесь к красавицам, взоры которых упрекают меня, зачем я слишком долго удерживал вас.

Пожав Букингему руку в последний раз, Ришелье удалился, кланяясь вокруг с любезным видом всем преклонявшим головы на его пути. Таким образом он прошел мимо двойного ряда гостей, почтительно расступавшихся пред ним, три первые залы. Но, чтобы войти в свой кабинет, к которому он направлялся, он должен был пройти через зеленую гостиную, где тогда занимались дружеским разговором герцог Анжуйский и герцогиня де Комбалэ. В ту минуту, как кардинал хотел поднять портьеру, закрывавшую вход, тихий говор двух голосов, хорошо ему знакомых, остановил его. Он прислушался. Портьера была слишком толста. Одни невнятные звуки доходили до него. Только присутствие двух голосов наедине имело, вероятно, для него значение довольно ясное, потому что улыбка осветила его физиономию и он прошептал:

— По крайней мере, с этой стороны все, кажется, удается.

Потом, как человек благовоспитанный, который не хочет застать никого врасплох, он громко кашлянул. Приняв эту благоразумную предосторожность, он вошел. Собеседники обратили внимание на предостережение. Они находились на приличном расстоянии. Герцог Анжуйский стоял в двух шагах от дивана, на котором сидела герцогиня де Комбалэ в весьма приличной позе. Ришелье сделал движение удивления, искусно разыгранного при виде принца.

— Неужели ваше высочество уже устали танцевать? — сказал он с самым любезным видом.