Анна Австрийская. Первая любовь королевы
Шрифт:
Пока это говорилось в одном углу, Ришелье, не предвидя заговора, составлявшегося против него, но подозревая и угадывая почти все одною силою своей гениальности, принимал свои меры. Когда он вошел в свой кабинет, оставив в гостиной герцога Анжуйского с племянницей, он нашел там Боаробера. Аббат ждал его с нетерпением, с таким нетерпением, какое может чувствовать толстяк с носом красным от вина и веселости. Но Пасро уже там не было. Боаробер приготовлялся встретить кардинала, по своему обыкновению, веселой шуточкой, но при виде мрачной тучи, покрывавшей
— О! О! Что случилось с вашим преосвященством? — спросил он.
Кардинал опустился на кресло и, устремив на него пылающий взор, сказал:
— Аббат, вы поедете в Лондон.
Боаробер подумал, что ему не так послышалось.
— В Лондон? — повторил он с изумлением.
— В Лондон, — подтвердил кардинал. — И вы поедете в нынешнюю же ночь.
— В нынешнюю ночь!
Ришелье, казалось, не расположен был шутить. Толстяк аббат почувствовал ужасный страх. Путешествие из Парижа в Лондон было тогда очень продолжительно и очень трудно. Но для ленивого аббата, весившего фунтов двести, который проводил жизнь в том, чтобы пить, есть, вставать и ложиться, эта перспектива должна была казаться ужасной. Поэтому Боаробер сказал кардиналу тоном человека, готового расплакаться:
— Что я вам сделал? Зачем вы хотите послать меня в Лондон?
Во всяком другом обстоятельстве кардинал засмеялся бы, до того физиономия его фаворита была жалка и смешна. Но ему было не до смеха.
— Мне нужен на двое суток в Лондоне искусный и преданный агент, и я выбрал вас, Боаробер, — сказал он серьезно.
Нечего было возражать перед волей, так резко выраженной, такого человека, как Ришелье. Но Боаробер пользовался правом откровенности, которое никто не осмелился бы принять. Он еще не считал себя побежденными.
— Никто более меня не предан вашему преосвященству, — сказал он, — но относительно искусства, признайтесь, вы могли бы выбрать лучше. Отец Жозеф лучше умеет вести переговоры, чем бедный Боаробер.
— Отец Жозеф не годится для того поручения, которое я назначаю вам, — холодно возразил Ришелье.
— Когда так, позвольте мне выставить последнее соображение в видах вашей пользы, — продолжал аббат, который, видя, что кардинал соглашается рассуждать, надеялся по милости своего красноречия одержать верх, — я ведь считаю себя ни во что, когда дело идет о том, чтобы вам служить.
— Какое же это соображение? — спросил кардинал.
— Отправив меня в Лондон, вы рискуете потерять меня, а для вас потеря Боаробера была бы незагладима.
— Во Франции на дорогах не теряются теперь.
— Но умирают, ваше преосвященство, умирают! Неужели вы думаете, что вы увидите меня, если отправляете рыскать по дорогам в такое ужасное время года? И как далеко! Лондон ведь на краю света! Туда надо ехать по крайней мере десять дней. Выдержу ли я в течение
— Я вовсе не таким образом желаю, чтобы сделалось ваше путешествие, Боаробер, — возразил Ришелье. — Мука действительно была бы слишком продолжительная. Вы сократите ее. Выслушайте меня хорошенько.
Голос кардинала был отрывист, сух. Он теперь уже не рассуждал, а приказывал.
Аббат повесил нос и поджал свое толстое брюхо насколько мог. Ришелье позвонил. Один из секретарей, дежуривших день и ночь, вошел почти тотчас и, по знаку своего начальника, почтительно подошел в нему. Ришелье поговорил с ним тихо несколько секунд и отпустил его. Как только он вышел, он снова обернулся к аббату.
— Вы должны ехать через два часа, — сказал он, — я даю вам это время на ваши приготовления и на принятие от меня инструкций. До Кале вам потребуется двадцать часов. Вы будете там завтра вечером.
— Двадцать часов? Но отсюда до Кале шестьдесят лье.
— Шестьдесят одно. Поэтому вы поедете как кардинал. Я отправил вперед курьера, который будет заготовлять для вас лошадей и не даст потерять ни минуты. А чтобы вы не страдали от дурных обедов и дурных кроватей, вы будете спать и есть в карете.
— Я умру! — прошептал Боаробер.
— Нет, Боаробер, нет. Напротив, вы вернетесь живехонек и сделаетесь епископом. Разве вы не хотите быть епископом, аббат?
— Напротив, вы знаете, что в этом состоит все мое честолюбие.
— После этого путешествия вы будете епископом.
— Говорите, монсеньор.
— Послезавтра утром вы будете в Лондоне. Вам достаточно будет двух дней на то, чтобы окончить ваше дело. Чрез шесть дней вы воротитесь.
— Да услышит Господь ваше преосвященство!
— Прямо от меня ступайте к моему казначею, который даст вам векселя на Лондон на десять тысяч пистолей, потому что вам нужны деньги, много денег, и я даю вам право не жалеть их.
— Это легче, чем доехать до Кале в двадцать часов. А теперь, монсеньор, скажите мне, зачем вы посылаете меня в Лондон?
— Я вас посылаю произвести там революцию.
— Революцию!
— Или, по крайней мере, бунт.
— Я слушаю, ваше преосвященство.
— Боаробер, — с усилием сказал Ришелье, — присутствие при французском дворе этого проклятого англичанина угрожает погибелью всем моим планам.
— Вы говорите о герцоге Букингеме?
— О нем. Этот мотылек с золотистыми крыльями, этот павлин с блестящим хвостом прельстил королеву. Я даже уверен, что она его любит.
— Я понимаю, когда так, ваш гнев и угадываю, зачем вы посылаете меня в Лондон.
— Теперь ты не будешь делать затруднений к твоему отъезду?
— Нет. Черт побери! Только я могу устроить то, чего вы желаете, и заранее рассчитываю, сколько бутылок принужден я буду выпить. Кто другой, кроме Боаробера, мог бы сделать подобную жертву?