Анна Герман. Жизнь, рассказанная ею самой
Шрифт:
Дверь открыла улыбаясь, но улыбка просто застыла на лице, потому что передо мной стоял почти седой человек с внешностью… моего отца. Да, именно так должен бы выглядеть Ойген Герман спустя почти сорок лет после того, как его арестовали за «шпионско-вредительскую деятельность», заключавшуюся в принадлежности к семье священнослужителя…
Сердце остановилось, Артур Герман, как он представился, был ниже меня ростом, но глаза!.. Я уже понимала, кто передо мной — младший брат отца. Хорошо помнила семейную фотографию Германов, на которой крайний справа Ойген, а крайний слева очень похожий на него маленький Артур.
Но Артур не говорил, что он мой дядя, напротив, принялся вести беседу, даже не упоминая, что у нас одинаковые фамилии. Можно ли сознаваться? Мои мысли метались, я никак не могла принять решение. Мы В Советском Союзе, я дочь и внучка «врагов народа», иностранка, Артур Герман — сын репрессированного священника (тогда я еще не знала, что он сам отсидел немало лет за эту самую принадлежность к семье врагов народа). Кто знает, не навредит ли ему родство?
Мы вели милую беседу, даже не помню о чем именно, наверное, о концерте, планах на будущее, о творчестве и о том, как хороши песни советских композиторов. Душой не кривила, песни советских композиторов всегда любила, но так хотелось коснуться его хотя бы кончиками пальцев, провести по седым волосам, тихонько произнести «дядя…».
И вдруг… не помню почему, но Артур Фридрихович достал из кармана рубашки ту самую семейную фотографию, на которой он слева, а отец справа. Кажется, я, не дожидаясь его объяснения, спросила:
— Где он?!
Конечно, об отце.
— Мы хотели узнать это у вас…
Вот и все, дядя тоже не знал об отце ничего. Но он многое смог рассказать мне о жизни старшего брата до его встречи с мамой. А еще в Целинограде жила тетя Луиза — самая младшая из сестер.
Так я узнала то, о чем не могла слышать от мамы и о чем она просто не могла мне рассказать.
Предки моего отца были из тех меннонитов, что переселились из земли Вюртемберг на юг Украины, они немцы, а не голландцы, как утверждала мама. Я вполне понимаю ее опасения, многие годы в Советском Союзе, да и в Польше тоже не стоило никому говорить, что у тебя предки немцы, даже обрусевшие, даже давно не имевшие ни малейшего отношения к Германии. То есть отношение-то всегда будет, дома мы говорили на пляттдойч — южнонемецком диалекте, считающемся почему-то голландским. Но к тому, что натворили в Европе гитлеровцы, отношение иметь не могли, не только папа и мама, но и их родители родились и выросли в России, и даже их дедушки и бабушки тоже. Они российские немцы, голландцы, австрийцы…
Это вот «мы голландцы» мама подчеркивала всегда и везде, словно открещиваясь от немецких и австрийских корней. У нее есть для этого причины.
Предки моих родителей перебрались в Россию так давно, что вполне могли считать себя русскими, если бы не язык. Только он да жизненный уклад, при котором ценился постоянный и хорошо организованный труд, скромность и вера, отличали эти семьи от многих других. Работящие, усердные и скромные — разве это не хорошие качества? Гордиться бы, а мы скрывали. Нет, не качества, а происхождение.
Удивительно, но когда мы жили в Советском Союзе, нас попрекали немецким происхождением, приходилось делать все, чтобы на него не обращали внимания, теперь, когда
Как объяснить, что я бы охотно пела польские песни, если бы мне их писали, охотно записывала бы пластинки в Польше, если бы мне предлагали, с удовольствием давала бы концерты, даже в маленьких городках и на маленьких сценах, если бы у меня был ансамбль и мне предлагали выступить. Я никогда не отказывалась от предложений выступить даже в сборных концертах, разве что тогда, когда еще не держалась на ногах, и вот теперь, когда уже не держусь.
Но лучше вернуться мыслями в Целиноград.
Дядя рассказал, что в семьях наших предков всегда было по многу детей, а потому выделенной для переселенцев земли стало не хватать, и тогда мой прадед решился отправиться в глубь России, в Западную Сибирь, где землю можно было купить дешево, к тому же давали кредит. Неподалеку от Целинограда он основал большой хутор Германовку, где в том числе построил мельницу (электрическую!). У прадеда, его звали Эдуардом, было двенадцать детей.
Дед Фридрих (я так и не поняла, каким он был по счету, но явно не старшим) отличался высоким ростом и светлыми голубыми глазами, отец удался в него. Дядя Артур со смехом рассказывал, что, стараясь ни в чем не уступать братьям, Фридрих тренировал силу и выносливость, ежедневно таская на плечах теленка. Тот подрастал, становился все тяжелее, но набирался силы и Фридрих тоже. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы выросшему быку не надоело быть снарядом для тренировок.
Когда дядя Артур рассказывал об этом, я смеялась до слез, представляя высокого, крепкого парня с бычком на плечах.
Фридриху хотелось учиться, больше всего он любил читать. Прадед решил не мучить сына, заставляя его трудиться на земле, а сделать из него пастора. Фридрих закончил школу, даже женился и потом уехал в Лодзь учиться в семинарию.
И дед Фридрих, и бабушка Анна были очень музыкальны, этим вообще отличались обе семьи, дед играл на скрипке, причем левой рукой. Дядя Артур смешно показывал, как дед водил смычком левой рукой, приводя в изумление всех.
В Лодзи родились старший из братьев моего отца дядя Вилли и сам отец — Ойген Герман (Евгений). Именно это дало маме, а потом и мне повод утверждать, что отец поляк. В том, что он немец, нет ничего плохого, отец, но отзывам всех его знавших, был хорошим, очень мягким и добрым человеком. Высокий, красивый, очень музыкальный, при этом спортивный и сильный, Ойген был всеобщим любимцем. Он изумительно пел и просто мечтал руководить большим хором.
Правда, пели в семье деда больше религиозные песни, но кому это мешало?
Оказалось, мешало.
Окончив семинарию, дед Фридрих вернулся в Сибирь и служил проповедником в немецких колониях. Думаю, даже если бы он не стал священником, то был бы раскулачен, потому что все хозяйства предков пострадали. Но деда и вовсе осудили, как священника, и отправили на пять лет в лагерь куда-то под Архангельск. Он не выдержал и двух лет, в такие места, видно, отправляли вовсе не ради перевоспитания, а ради уничтожения.