Анна Герман. Жизнь, рассказанная ею самой
Шрифт:
Наш прадед с семьей отправился в Западную Сибирь, где земля стоила очень дешево и желающим переселиться выделялась какая-то помощь. Он основал свое хозяйство (кажется, это называется хутор) близ Петропавловска. Это между Омском и Курганом. Я плохо знаю географию Советского Союза, Польши гораздо лучше, но на карте Петропавловск отмечен.
Знаю, что прадед строил ветряные мельницы, а потом даже мельницу с мотором! Это было событие для округи.
У мамы предки тоже меннониты. Она не любит говорить о своих предках, о том, откуда они приехали, сообщая только, что
Сейчас, в век огромных скоростей, в век, когда телефон легко свяжет людей почти в любых точках земного шара, стоит только поднять трубку, когда телевидение может показать выступление на другой конец планеты, когда все могут знать обо всех, казалось, пора забыть о различии между людьми. Но не тут-то было, разделение никуда не делось, никакое телевидение или коммуникации не помогают. Все равно есть свои и чужие.
Я легко говорю на нескольких языках, могу не только петь, но и разговаривать по-итальянски, по-немецки, конечно, по-русски… Казалось, я космополитка, которой все равно где петь, где жить, которая везде должна быть своей.
Но это не так, я достаточно хорошо знаю, что значит быть «не своей», с детства знаю. Это печальный опыт, и мне бы не хотелось, чтобы мой сын Збышек обрел хоть крупицу такого опыта.
Я родилась в Советском Союзе, в узбекском городе Ургенч, просто потому, что там жили мои родители. Наши предки давным-давно переехали в Россию, которой пригодились их умелые и работящие руки, их усердие и умение организовать хозяйство. Приехали, потому что их позвали, дали землю, помогли устроиться.
У переселенцев из Германии и Голландии были большие семьи, по десять-двенадцать детей. На землю садились крепко, надеясь, что все оставят детям. И оставляли, росли хозяйства, росли и большие села — ухоженные, цветущие. А когда земли стало не хватать, отправились дальше — осваивать сибирские просторы. И снова строили дома, сажали сады, пахали и сеяли, разводили скот…
И первыми были записаны в кулаки, первыми подверглись репрессиям, потому что были верующими, потому что не бедствовали.
Збышек еще маленький, я не знаю, стоит ли вообще объяснять ему, что мои предки были отправлены в тюрьму, в лагеря и даже расстреляны за антисоветскую деятельность. Как объяснить, что они вовсе не враги народа, что ничего плохого народу, среди которого родились и выросли, не сделали.
Меня часто пытаются расспрашивать о моей семье, о жизни в Советском Союзе, о моем происхождении. И приходится прикладывать немало усилий, чтобы не сказать лишнего, словно я виновата в том, какой национальности родилась.
Мы молчали, мы много лет молчали. И будем молчать дальше.
Но я хочу, чтобы Збышек знал, кто его предки.
Во время гастролей в Советском Союзе, особенно когда бывала в Сибири, внимательно вглядывалась в темный зал не только потому, что хотела видеть реакцию зрителей на свое
Однажды мама вскользь бросила:
— Нашел себе еще какую-нибудь…
Я была слишком мала, чтобы понять смысл этих слов, но почему-то запомнила.
Мне кажется, что мама даже справке о расстреле и посмертной реабилитации не поверила, она не видела отца мертвым, потому он для нее жив. До сих пор…
А тогда мы вообще ничего не знали, кроме того, что однажды его забрали.
Вот почему в каждом зале я тайком искала взглядом лицо отца.
Это были гастроли по целинным городам. Небольшой зеленый Целиноград, где много немцев, выселенных в начале войны из Поволжья. Там могли быть родственники обоих родителей, но я помнила, что мама никогда не обращалась за помощью к многочисленным родным отца, спрашивать, почему именно, не хватало духа, все словно само собой разумелось — мы сами по себе, они сами. Мне не нужна помощь, но отец… вдруг у него и правда новая семья, вдруг я встречусь с кем-то из его детей? Может, ему, им нужна помощь? Я, конечно, не богата, но если нужно помочь, то могу.
Я бы не стала задавать никаких вопросов вроде «почему»? Так сложилась жизнь, я уже прекрасно понимала, что она может заставить человека поступать не совсем справедливо, не совсем по совести, и это вовсе не означает, что человек жесток или подл. Нужно уметь прощать многие жизненные поступки, даже если они по отношению к тебе лично несправедливы. Мы же не всегда знаем, что заставило человека поступить именно так, и что бы мы сами сделали на его месте.
Нет, это вовсе не означает, что можно прощать все, но, по крайней мере, нужно выслушать объяснения причин и то, что сам человек думает. Или даже ничего не выслушивать, а просто посмотреть в глаза, все станет ясно.
Живи я дальше, никогда не стала бы рассказывать о своем отношении к отцу и к тому, как жизнь сложилась. Нет, наверное, когда-нибудь рассказала бы Збышеку, по далеко не все. Сейчас он еще мал, по, к сожалению, я не увижу его взросления…
В моей биографии, вернее, в том, как мы ее преподносим, столько тумана… Когда-нибудь его нужно рассеять, но этого нельзя делать сейчас, возможно, когда-нибудь люди научатся относиться друг к другу по заслугам, по тому, что каждый стоит сам по себе, а не но тому, какая национальность записана в его паспорте.
Сумбурно, но, думаю, Збышек поймет, что я пытаюсь объяснить.
Честно говоря, в Целинограде я уже не искала взглядом отца или его родственников, если они не захотели знать меня ребенком, то им и в голову не придет соотнести польскую певицу Анну Герман с дочерью Ойгена (по-русски Евгения) Германа.
Поэтому, когда в гостинице меня вдруг попросил о встрече репортер местной газеты по фамилии Герман, я решила, что это однофамилец. Нет, не так, я заставила себя думать, что он однофамилец. Пусть из каких-то Германов, переселившихся с Поволжья, но никакого отношения к нам не имеющих. А вдруг это Рудольф, сын первой жены моего отца?!