Анна Каренина
Шрифт:
– Дурное предзнаменование, - сказала она.
– Какие пустяки!- сказал Степан Аркадьич.
– Ты приехала, это главное.
Ты не можешь представить себе, как я надеюсь на тебя.
– А ты давно знаешь Вронского?
– спросила она.
– Да. Ты знаешь, мы надеемся, что он женится на Кити.
– Да?
– тихо сказала Анна.
– Ну, теперь давай говорить о тебе, -
прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать
что-то лишнее и мешавшее
– Давай говорить о твоих делах.. Я получила
твое письмо и вот приехала.
– Да, вся надежда на тебя, - сказал Степан Аркадьич.
– Ну, расскажи мне все.
И Степан Аркадьич стал рассказывать.
Подъехав к дому, Облонский высадил сестру, вздохнул, пожал ее руку и
отправился в присутствие...
XIX
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с
белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок
из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть
державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая
ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее в
карман.
– Успокой руки, Гриша, - сказала она и опять взялась за свое одеяло,
давнишнюю работу, за которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь
вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера
сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра,
она все приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Долли была убита своим горем, вся поглощена им. Однако она помнила, что
Анна, золовка, была жена одного из важнейших лиц в Петербурге и
петербургская grande dame. И благодаря этому обстоятельству она не исполнила
сказанного мужу, то есть не забыла, что приедет золовка. "Да, наконец, Анна
ни в чем не виновата, - думала Долли. - Я о ней ничего, кроме самого
хорошего, не знаю, и в отношении к себе я видела от нее только ласку и
дружбу". Правда, сколько она могла запомнить свое впечатление в Петербурге у
Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе
их семейного быта. "Но за что же я не приму ее? Только бы не вздумала она
утешать меня!- думала Долли. - Все утешения, и увещания, и прощения
христианские - все это я уж тысячу раз передумала, и все это не годится".
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не
хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет все, и то ее радовала мысль о
том, как она выскажет, то злила необходимость говорить
ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Она, как часто бывает, глядя на часы, ждала ее каждую минуту и
пропустила именно ту, когда гостья приехала, так что не слыхала звонка.
Услыхав шум платья и легких шагов уже в дверях, она оглянулась, и на
измученном лице ее невольно выразилось не радость, а удивление. Она встала и
обняла золовку.
– Как, уж приехала?
– сказала она, целуя ее.
– Долли, как я рада тебя видеть!
– И я рада, - слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать,
знает ли она, сказала Долли. "Верно, знает", - подумала она, заметив
соболезнование на лице Анны.
– Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, -
продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
– Это Гриша? Боже мой, как он вырос!- сказала Анна и, поцеловав его, не
спуская глаз с Долли, остановилась и покраснела.
– Нет, позволь никуда не
ходить.
Она сняла платок, шляпу и, зацепив ею за прядь своих черных, везде
вьющихся волос, мотая головой, отцепляла волоса.
– А ты сияешь счастьем и здоровьем!- сказала Долли почти с завистью.
– Я?.. Да, - сказала Анна.
– Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, -
прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она взяла ее на руки и
поцеловала.
– Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
Она называла их и припоминала не только имена, но года, месяцы,
характеры, болезни всех детей, и Долли не могла не оценить этого.
– Ну, так пойдем к ним, - сказала она.
– Вася спит теперь, жалко.
Осмотрев детей, они сели, уже одни, в гостиной, пред кофеем. Анна
взялась за поднос и потом отодвинула его.
– Долли, - сказала она, - он говорил мне.
Долли холодно посмотрела на Анну. Она ждала теперь
притворно-сочувственных фраз; но Анна ничего такого не сказала.
– Долли, милая!- сказала она, - я не хочу ни говорить тебе за него, ни
утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она
пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою
рукой. Долли не отстранилась, но лицо ее не изменяло своего сухого
выражения. Она сказала:
– Утешить меня нельзя. Все потеряно после того, что было, все пропало!
И как только она сказала это, выражение лица ее вдруг смягчилось. Анна
подняла сухую, худую руку Долли, поцеловала ее и сказала: