Анна Каренина
Шрифт:
что он, будучи прощен, забыл свою вину.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная
беседа за чайным столом у Облонских была нарушена самым, по-видимому,
простым событием, но это простое событие почему-то всем показалось странным.
Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
– Она у меня есть в альбоме, - сказала она, - да и кстати я покажу
моего Сережу, - прибавила она с гордою материнскою улыбкой.
пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так
далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к
своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и
поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею
легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх, в ее
комнату, выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
В то время, как она выходила из гостиной, в передней послышался звонок.
– Кто это может быть?
– сказала Долли.
– За мной рано, а еще кому-нибудь поздно, - заметила Кити.
– Верно, с бумагами, - прибавил Степан Аркадьич, и, когда Анна
проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о приехавшем,
а сам приехавший стоял у лампы. Анна, взглянув вниз, узнала тотчас же
Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг
шевельнулось у нее в сердце. Он стоял, не снимая пальто, и что-то доставал
из кармана. В ту минуту как она поравнялась с серединой лестницы; он поднял
глаза, увидал ее, и в выражении его лица сделалось что-то пристыженное и
испуганное. Она, слегка наклонив голову, прошла, а вслед за ней послышался
громкий голос Степана Аркадьича, звавшего его войти, и негромкий, мягкий и
спокойный голос отказывавшегося Вронского.
Когда Анна вернулась с альбомом, его уже не было, и Степан Аркадьич
рассказывал, что он заезжал узнать об обеде, который они завтра давали
приезжей знаменитости.
– И ни за что не хотел войти. Какой-то он странный, - прибавил Степан
Аркадьич.
Кити покраснела. Она думала, что она одна поняла, зачем он приезжал и
отчего не вошел. "Он был у нас, - думала она, - и не застал и подумал, я
здесь; но не вошел, оттого что думал - поздно, и Анна здесь".
Все переглянулись, ничего не сказав, и стали смотреть альбом Анны.
Ничего не было ни необыкновенного, ни странного в том, что человек
заехал к приятелю в половине десятого узнать подробности затеваемого обеда и
не вошел; но всем это показалось странно. Более всех
показалось Анне.
XXII
Бал только что начался, когда Кити с матерью входила на большую,
уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую светом
лестницу. Из зал несся стоявший в них равномерный, как в улье, шорох
движенья, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом
прически и платья, из залы послышались осторожно-отчетливые звуки скрипок
оркестра, начавшего первый вальс. Штатский старичок, оправлявший свои седые
височки у другого зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнулся с
ними на лестнице и посторонился, видимо любуясь незнакомою ему Кити.
Безбородый юноша, один из тех светских юношей, которых старый князь
Щербацкий называл тютьками, в чрезвычайно открытом жилете, оправляя на ходу
белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на
кадриль. Первая кадриль была уж отдана Вронскому, она должна была отдать
этому юноше вторую. Военный, застегивая перчатку, сторонился у двери и,
поглаживая усы, любовался на розовую Кити.
Несмотря на то, что туалет, прическа и все приготовления к балу стоили
Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своем сложном тюлевом
платье на розовом чехле, вступала на бал так свободно и просто, как будто
все эти розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей и ее домашним
ни минуты внимания, как будто она родилась в этом тюле, кружевах, с этою
высокою прической, с розой и двумя листками наверху ее.
Когда старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на ней
завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что все
само собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего не
нужно.
Кити была в одном из своих счастливых дней. Платье не теснило нигде,
нигде не спускалась кружевная берта, розетки не смялись и не оторвались;
розовые туфли на высоких выгнутых каблуках не жали, а веселили ножку, Густые
косы белокурых волос держались как свои на маленькой головке. Пуговицы все
три застегнулись, не порвавшись, на высокой перчатке, которая обвила ее
руку, не изменив ее формы. Черная бархатка медальона особенно нежно окружила
шею. Бархатка эта была прелесть, и дома, глядя в зеркало на свою шею, Кити
чувствовала, что эта бархатка говорила. Во всем другом могло еще быть