Анна Каренина
Шрифт:
обнаженную руку к графинчику.
– Пусти! Не приставай! Прибью!- крикнул он. Марья Николаевна улыбнулась
кроткою и доброю улыбкой, которая сообщилась и Николаю, и приняла водку.
– Да ты думаешь, она ничего не понимает?
– сказал Николай. - Она все
это понимает лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то хорошее, милое?
– Вы никогда прежде не были в Москве?
– сказал ей Константин, чтобы
сказать что-нибудь.
– Да не говори ей
когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто не
говорил вы.Боже мой, что это за бессмыслица на свете!
– вдруг вскрикнул он.
– Эти новые учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!
И он начал рассказывать свои столкновения с новыми учреждениями.
Константин Левин слушал его, и то отрицание смысла во всех общественных
учреждениях, которое он разделял с ним и часто высказывал, было ему
неприятно теперь из уст брата.
– На том свете поймем все это, - сказал он шутя.
– На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, - сказал он,
остановив испуганные дикие глаза на лице брата.
– И ведь вот кажется, что
уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь
смерти, ужасно боюсь смерти.
– Он содрогнулся.
– Да выпей что-нибудь. Хочешь
шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам! Знаешь, я очень
полюбил цыган и русские песни.
Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на
другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил
спать совершенно пьяного.
Маша обещала писать Константину в случае нужды и уговаривать Николая
Левина приехать жить к брату.
XXVI
Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных
дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий,
недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции,
узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в
неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с
подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще
в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе
рядчика и о том, что отелилась Пава, - он почувствовал, что понемногу
путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он
почувствовал при одном виде Игната и лошадей;
ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих
распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою,
донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то,
что с ним случилось. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он
хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он
решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему
должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать
настоящим. Во-вторых, он уже никогда не позволит себе увлечься гадкою
страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать
предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что
никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не
выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется
плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о
коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его
задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и
теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым,
он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше
работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему
так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных
мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом
часу ночи подъехал к своему дому.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его
доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала
еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Легавая
сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об
его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на
грудь.
– Скоро ж, батюшка, вернулись, - сказала Агафья Михайловна.
– Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, -
отвечал он ей и прошел в кабинет.
Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили знакомые
подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником,
который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе