Анна Каренина
Шрифт:
танцевала мазурки. Даже не было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому,
что она имела слишком большой успех в свете, и никому в голову не могло
прийти, чтоб она не была приглашена до сих пор. Надо было сказать матери,
что она больна, и уехать домой, но на это у нее не было силы. Она
чувствовала себя убитою.
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная
юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна
худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового
тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями
обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только
что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные
крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
"А может быть, я ошибаюсь, может быть этого не было?"
И она опять вспоминала все, что она видела.
– Кити, что ж это такое?
– сказала графиня Нордстон, по ковру неслышно
подойдя к ней.
– Я не понимаю этого.
У Кити дрогнула нижняя губа; она быстро встала.
– Кити, ты не танцуешь мазурку?
– Нет, нет, - сказала Кити дрожащим от слез голосом.
– Он при мне звал ее на мазурку, - сказала Нордстон, зная, что Кити
поймет, кто он и она. - Она сказала: разве вы не танцуете с княжной
Щербацкой ?
– Ах, мне все равно!- отвечала Кити.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения, никто не знал того, что
она вчера отказала человеку, которого она, может быть, любила, и отказала
потому, что верила в другого.
Графиня Нордстон нашла Корсунского, с которым она танцевала мазурку, и
велела ему пригласить Кити.
Кити танцевала в первой паре, и, к ее счастью, ей не надо было
говорить, потому что Корсунский все время бегал, распоряжаясь по своему
хозяйству. Вронский с Анной сидели почти против нее. Она видела их своими
дальнозоркими глазами, видела их и вблизи, когда они сталкивались в парах, и
чем больше она видела их, тем больше убеждалась, что несчастие ее
свершилось. Она видела, что они чувствовали себя наедине в этой полной зале.
И на лице Вронского, всегда столь твердом и независимом, она видела то
поразившее ее выражение потерянности и покорности, похожее на выражение
умной собаки, когда она виновата.
Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он
становился серьезен. Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити
к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны
были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой
прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные
легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем
оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и все больше и больше
страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда
Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее - так
она изменилась.
– Прекрасный бал!- сказал он ей, чтобы сказать чего-нибудь.
– Да, - отвечала она.
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную
Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к
себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна,
прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но заметив, что
лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она
отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.
"Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней", - сказала себе
Кити.
Анна не хотела оставаться ужинать, но хозяин стал просить ее.
– Полно, Анна Аркадьевна, - заговорил Корсунский, забирая ее обнаженную
руку под рукав своего фрака.
– Какая у меня идея котильона! Un bijou!
И он понемножку двигался, стараясь увлечь ее. Хозяин улыбался
одобрительно.
– Нет, я не останусь, - ответила Анна улыбаясь; но, несмотря на улыбку,
и Корсунский и хозяин поняли по решительному тону, с каким она отвечала, что
она не останется.
– Нет, я и так в Москве танцевала больше на вашем одном бале, чем всю
зиму в Петербурге, - сказала Анна, оглядываясь на подле нее стоявшего
Вронского.
– Надо отдохнуть перед дорогой.
– А вы решительно едете завтра?
– спросил Вронский.
– Да, я думаю, - отвечала Анна, как бы удивляясь смелости его вопроса;
но неудержимый дрожащий блеск глаз и улыбки обжег его, когда она говорила
это.
Анна Аркадьевна не осталась ужинать и уехала.
XXIV
"Да, что-то есть во мне противное, отталкивающее, - думал Левин,
вышедши от Щербацких и пешком направляясь к брату. - И не гожусь я для
других людей. Гордость, говорят. Нет, у меня нет и гордости. Если бы была
гордость, я не поставил бы себя в такое положение". И он представлял себе