Анна Нимф
Шрифт:
Я, глядя на пожилую Дору, видела иное – тоску по родному человеку, по сыну, который переехал и живет поодаль. Ей бы говорить с ним чаще, видеть, но она боится навязываться, вмешиваться со своим укладом мыслей в чужую семью, быть обузой. И потому не звонит, а если звонит он сам, отделывается фразой «у меня все хорошо».
Но у неё было плохо на душе, тоскливо. Эта боль, впрочем, была человеческой, и она лечилась.
Алан сидел перед визитершей на корточках, как заботливый и внимательный медбрат держал морщинистые руки в своих.
– Вам нужно
– Смогу, но ведь он сильный…
– А больше и не нужно.
Короткий взгляд напарника на меня – мол, ты уловила свою часть, хватит тебе двое суток? Конечно, хватит, я вычислила камень преткновения: скатаюсь к сыну, поговорю с ним. Возможно, он пожелает видеться с матерью чаще.
А руки Доры дрожали.
– Я, наверное, закон нарушила… Может, штраф платить нужно? Или за помощь вам? Не хотела чинить проблемы, но очень плохо стала спать, ходить, все ноги выкручивало. Когда увидела на рынке этот медальон, сразу руки к нему потянулись. И купила, хоть и дорогой. На путешествие я все равно не накоплю, куда деньги тратить? А вот спать спокойно хотелось. Кто же знал…
Алан объяснял, что штраф платить не нужно, наша помощь тоже бесплатна, а вот увидеться с племянницей желательно, это да. Поглаживал чужие руки, преданно заглядывал в глаза, и Дора, которой он был, в общем-то, чужим человеком, утирала слезы.
Мысль о племяннице её грела, но тоска так же продолжала жить в сердце, ибо проблемы надо решать там, где они формируются. Но люди так часто молчат, не договаривают, опасаясь обвинений в навязчивости, страшась остаться непонятыми. Как много сложных ситуаций решили бы вовремя прозвучавшие слова. Практически все. Но мы умеем молчать чаще, чем говорить. Мы боимся выражать себя, боимся быть, звучать. И как часто мы запрещаем себе сиять, не потому что «условия», а потому что хочется.
– Племянница ждет вас в гостинице, здесь недолго, если пешком.
Алан проводил гостью к двери, дважды словесно обрисовал маршрут. Попросил более не приобретать сомнительного вида вещи, галантно поцеловал Доре на прощание руку.
Видела бы последняя себя, лежащую на диване с черными венами, близко бы не подошла более к антиквариату.
– С этим всё, – повернулся ко мне напарник, когда чужие шаги стихли, и осталась одна капель. Закрыл дверь, приподнял светлую бровь: – Вести пленника из подвала?
– Веди.
(Krewalla- BrokenRecord)
– Ну, разве я знал, начальник, за что ты так?!
Фил Кохан – так звали немолодого мужчину, более похожего на бездомного, кем он в последние дни и являлся.
– Я же просто взял, что дали в руки, доставил по назначению, передал, получил свои монеты. Да, не удержался, посмотрел, что в коробке…
Он думал о том, чтобы её перепродать, но не решился, потому как не понял предназначение – на вид странная, по интуиции зловещая. И Кохан – ну её к богине Печали – сложил неприятную штуку обратно в
– Пять дней не сможешь брать чужое в руки. И пить. Штраф заплатишь…
От озвученной цифры Кохан поник, но еще больше от того, что к пойлу не прикоснешься, и, значит, задавит ночью тоска.
«Работать не смогу, алкоголем скрашивать вечера тоже – какой смысл жить?»
Все те же длинные немытые волосы, пара зубов, потерянные в драке. И эта несуразная морская шляпа.
«А ведь он не стар», – подумалось мне невпопад. Ему еще нет пятидесяти.
– Переосмыслишь свое существование, – менторским тоном напутствовал Ал, – купишь бутылку, глотнешь, и пожалеешь так, как никогда раньше. Накроет.
Фил окончательно сгорбился.
Я по привычке читала ауру, и именно эта до краев была заполнена виной и стыдом. За себя, никудышного отца, так часто поздравляющего дочку с днем рождения не в ту дату, приносящего не те подарки. За себя, никчемного мужа, пьющего чаще, чем работающего, и потому не так давно ушедшего из дома. Ни гордости за себя, ни радости, ни внутренних сил.
К Кохану я обратилась мягко, подошла близко, заглянула в глаза – взгляд бегающий, ускользающий. «Мол, я мелкая сошка, ни к чему меня разглядывать, я того не стою…»
– Пока не пьешь, – произнесла я, – возьмешь ручку, бумагу, напишешь жене и дочке письмо. Извинишься за себя, скажешь, что готов меняться.
Он был готов, я знала. Ему быть чуть-чуть поддержки, веры в то, что лучшее возможно.
– Не возьму. Не смогу, – Кохан смотрел в пол. – Уже пытался.
Он действительно пытался. Искал верные фразы, надрывал сердце, в мысленных диалогах просил понять, но уходил пить чаще, чем предпринимал попытки объясниться.
– Дочь тебя любит. Слова найдешь. Да и жена не забыла.
Я помогаю не всегда, но в этот раз было нужно. Бросила Алану:
– Найди мне тару…
– Большую? – тот быстро соображал.
– Нет, можно мелкую.
Я собиралась снять часть темной энергии с Кохана, чтобы переосмысление за пять дней прошло продуктивнее. Пока Ал возился в подсобке, начала водить руками вдоль тела бывшего пленника, собирать на свои ладони чужой стыд. Я забирала беспомощность, которой человек в морской шляпе был пропитан, как булка ромом, его надрывное отчаяние, невозможность попросить прощения. Цепляла на себя все ненужное, как темную слизь, чтобы после сцедить в бутылку, которую найдет Ал.
Когда процесс завершился, провела сначала одной ладонью по краю заранее подставленного горлышка пустой коньячной тары, затем другой. Удивленно взглянула на напарника – мол, еще меньше отыскать не мог? Не бутылка, а игрушка из детской кухни. Кажется, её принес кто-то в составе «пробников» различных сортов алкогольных напитков, вложив в общий подарок.
Алан только плечами пожал – «я торопился».
После я посмотрела на Кохана.
– Представь, что берешь бумагу и ручку сейчас. Какие чувства?