Аномальная зона
Шрифт:
За много лет, проведённых в довольно узком кругу, они успели тихо возненавидеть друг друга, но продолжали держаться вместе, ибо закон природы таков: в стае прокормить себя легче. Они давно притерпелись, притёрлись, как патроны одного калибра в обойме, и немедленно отторгали тех, кто вдруг из этого калибра выпадал – умудрялся, например, выпустить книгу, прорвав блокаду столичных издателей. Выскочку клеймили дружно, взахлёб, объявляя графоманом и конъюнктурщиком, литературным подёнщиком и халтурщиком, посмевшим потрафить невзыскательным вкусам нынешней читающей публики. Ибо давно известно, что настоящих
Писатели в краевой обойме, как те же патроны, например, бронебойные и трассирующие, подразделялись на урбанистов и почвенников. Богомолов, хотя и был с рождения горожанином, с полным правом примыкал к последним. Это право он заслужил, выстрадал, можно сказать, проведя после окончания пединститута три кошмарных месяца в сельской школе, куда его направили преподавать по распределению. За это полное невзгод время он успел несколько раз истопить печь, однажды съездил по бездорожью на попутном тракторе «Беларусь» в райцентр и хорошо узнал жизнь русской деревни, стал человеком бывалым, много повидавшим на своём веку, прежде чем навсегда вернуться в город. И с тех пор новым знакомым он представлялся: «Богомолов. Бывший сельский учитель, а ныне – писатель…»
С такой богатой биографией его давно заявленный роман «Пуд соли» обещал стать событием в литературе, и это вынуждены были признать все друзья-недруги, собратья по нелёгкому писательскому ремеслу…
От этих воспоминаний у Ивана Михайловича будто сил прибыло. Он бодрее зашагал в колонне под лай конвойных собак, и в голове его привычно стала складываться первая забойная фраза, гениальная в чеканной своей простоте. Фраза ненаписанного пока романа: «Человек шёл по тайге напрямки, не разбирая дороги…»
Ему вспомнились литературные вечера, которые по разнарядке краевого управления культуры проводились то в библиотеках, то на предприятиях города, когда они, писатели, читали свои стихи и рассказы, а немногочисленная, как правило, публика слушала вежливо, аплодировала в конце, и все после таких вечеров оставались довольны. Чиновники тем, что запланированное культмассовое мероприятие состоялось, литераторы – полученным за выступлением гонораром, слушатели – приобщением к чему-то экзотическому, вроде японского театра теней. Столь же непонятному, скучному, но познакомится с чем, раз считаешь себя культурным человеком, обязан…
Иногда такие встречи заканчивались застольем с организаторами в узком кругу, и боже ж мой, что они ели! И бутербродики с красной икрой и маслянистыми шпротинками, под майонезом, и колбаску с ветчинкой, и салатики с яичком да крабами и, конечно же, всё под водочку, а то и коньячок с лимончиком да копчёной курочкой… Не ценил, сукин сын, что имел, не ценил!
Богомолов украдкой смахнул набежавшую невольно слезу.
– Шире шаг! – вернул его к ужасной действительности окрик начальника конвоя. – Не успеете в лагерь до темноты – всех, гады, положу здесь до утра мордой в грязь на дороге!
Зеки припустились резвее, и Иван Михайлович, постанывая при каждом шаге от боли в стёртых до костей, как ему казалось, ступнях, зачастил вслед за всеми, сосредоточив на мучительной ходьбе всё внимание – чтоб не отстать или, упаси боже, не наступить ненароком в очередной раз на пятку
3
Споро шагая, колонна едва ли не бежала по таёжной просеке, чавкала под множеством ног вспучившаяся от избытка влаги, застланная опавшей хвоей тропа, хрипло бухали лаем где-то за спиной злобные конвойные псы, а вохра всё торопила, покрикивала требовательно:
– Шире шаг! Держать пятёрки! Не отставать, пристрелю!
«Им-то что, – думал тоскливо про конвоиров Иван Михайлович. – Сыты, здоровы. Застоялись за день на постах, пока зеки работали. Вот и торопятся домой, где их небось жёны ждут с ужином, а может, и банька натопленная…»
Больше всего он хотел бы оказаться сейчас в Доме писателей, на своём излюбленном месте, именном, можно сказать, в старом продавленном кресле у камина, – объёмистого, старинного, жарко пышущего широкой огненной пастью, покуривать неторопливо, тщательно стряхивая пепелок с сигаретки в чугунную пепельницу на журнальном столике, журналов-то на котором как раз никогда не бывало, лишь бутылки со стаканами да сигаретные пачки, беседовать неторопливо о судьбах русского народа и путях развития мировой литературы, тайно радуясь, что не только у тебя наблюдается многолетний творческий затык, но и у ближайших друзей – прозаиков и поэтов.
Однако словно в отместку за такое многолетнее благостное существование, та же литература, да пропади она пропадом, и привела, по большому счёту, Богомолова в этот дикий, немыслимый даже в больном воображении, лагерь, бросился на дно мерзкого, осклизлого карьера, всучила неподъёмную тачку с глиной да ещё огрела суковатой дубиной по натруженной спине… Занесла его, дурака, нелёгкая, стать писателем! И пуще того именно литература заставила, терзаемого творческой импотенцией, нереализованными амбициями, тащиться в начале в медвежий угол, в Острожский район, а после и вовсе чёрт-те куда, в таёжные дебри и глухомань. И вот закономерный итог. Новые впечатления он получил, да такие, что на всю жизнь хватит. Тем более что жизни той осталось при таком раскладе дней пять, не больше…
Невероятно, но выросший вдруг из сгустившихся осенних сумерек частокол лагерного забора показался Ивану Михайловичу почти родным, долгожданным. Там тёплый барак, крыша над головой, которая защитит наконец от этого надоевшего, нудного, всю душу выстудившего, промочившего до самых костей дождя, жаркая печка, жёсткие, с рваной дерюгой вместо матраца, но такие удобные и желанные для изломанного работой тела нары.
А ещё там можно будет наконец достать припрятанный за пазухой ломоть хлеба и есть его медленно, отщипывая украдкой, чтоб не видели окружающие, по крошке, сосать, долго валяя во рту, с наслаждением…
Голод… Богомолов испытал его именно здесь, пожалуй, впервые в жизни.
Теперь ему странно было представить, что когда-то он, бывало, даже страдал отсутствием аппетита. Ему и в мысли не приходило, что наступает при недостатке пищи такое состояние, когда пустой желудок сжимается в болезненных судорогах, голова от слабости тупеет и кружится, а слюна уже не наполняет рот при малейшем воспоминании о пище, её вовсе нету, слюны, и язык во рту ощущается чужеродно – сухой, шершавый, распухший…