Аномальная зона
Шрифт:
– Пристукнут они меня, – обречённо понурился писатель, надежды которого вырваться из барачного ада развеялись, как утренний туман над болотом. – Да и работать на карьере я не смогу. И раньше еле управлялся с тачкой, а теперь… – потрогал он демонстративно повязку на голове, – тем более…
– С трудоустройством мы порешаем, – обнадёжил его старший лейтенант. – Жить будете в бараке, а работать – в библиотеке. У нас там как раз вакансия есть. Для писателя. Да, вот ещё. Небольшая формальность. – Он извлёк из блокнота сложенный вдвое листок с машинописным текстом и протянул Богомолов.
– Что это? – щурясь, силился
– Соглашение о сотрудничестве с оперчастью. Дело в том, что, как негласный агент, вы будете получать от нас дополнительное вознаграждение – продукты питания, чай, махорку за каждое ценное сообщение. Но, как говорил Ильич, во всяком деле – главное, учёт и контроль. Вот, распишитесь здесь, – вручил он листок Богомолову.
Тот царапнул завитушку рядом с галочкой в нижней части страницы.
– Порядок, – мельком глянув на его подпись, кивнул оперативник и спрятал бумагу в блокнот. Взамен откуда-то из недр карманов галифе он вытащил целую, запечатанную пачку махры. – Вот, возьмите аванс. Табак здесь самая ходовая валюта, что угодно выменять можно. Жду от вас сообщений.
Богомолов взял махорку и, повертев в руках, спрятал за пазуху. А потом неожиданно для себя сказал:
– У меня есть одно сообщение. Заключённый нашей бригады по кличке Гриб религиозный культ отправляет. А тетрадку с молитвами на себе в потайном кармане робы прячет…
– О-о?! – поднял брови «кум». – Этот старый хрен опять за своё? Распространяет, понимаешь, опиум для народа! Молодец! – похлопал он по плечу писателя. – Я же говорю – наш ты человек. Советский!
И вышел.
7
После выписки из лазарета Иван Михайлович вскоре понял, что чем оглушительнее слава, тем быстрее она проходит.
За время нахождения в больничке неизвестные, наверняка, впрочем, из числа бывших поклонников, обчистили его «сидор» в каптёрке, где в пору повального увлечения поэзией Богомолова скопилось немало подношений от благодарных слушателей: несколько замуток чая и завёрток махры, мешочек сухарей, пара-тройка кусочков пилёного сахара, нитки, иголки, смена нижнего белья.
Мало того что зеки, ещё вчера рукоплескавшие его творчеству, сделались к нему равнодушными, так ещё и злорадствовали по адресу развенчанного кумира. А бригадир, не приглашавший более писателя посидеть вечерком в тесной компании сук и блатных у печки, даже удивил несказанно, сочинив что-то вроде пародии и выдав её при случае Богомолову с гадкой ухмылкой:
Я был назначен куморылым,Стукач на зоне – царь и бог…И хотя Иван Михайлович ни на мгновение не забывал, что стихи читал этим людям не свои, а чужие, всё равно было обидно до отчаянных слёз.
Столкнуться с Грибом ему, слава богу, больше не довелось. Из разговоров обитателей барака он узнал, что старика с религиозной литературой замели в БУР на три месяца. Там дед вскоре простудился и умер. Так что с этой стороны для писателя всё сложилось удачно.
Но особенно повезло Богомолову с новой работой.
Оперативник сдержал слово, и сразу же после выписки из стационара
Заведовал библиотекой заключённый в возрасте хорошо за пятьдесят, желчного вида, иссушенный собственным раздражением, по кличке Культяпый. Прозвищем своим он обязан был, вероятно, правой руке, которая, не слушаясь хозяина, вольно болталась вдоль туловища, а сведённые судорогой пальцы образовывали фигу, которую библиотекарь, не без усилия подняв здоровой рукой парализованную, по малейшему поводу демонстрировал окружающим.
Впрочем, встретил он Богомолова хотя и без радушия, но и неприязни не выказал. Осмотрел головы до ног:
– Писатель? Ну-ну, – и поджал губы скептически.
Странно, но литературу Культяпый, вопреки своей должности, терпеть не мог. Относился к книгам так, словно кладовщик, к примеру, складом лакокрасочных изделий заведующий к банкам с краской. Главным критерием хорошей работы для него являлась сохранность книжного фонда. Но не как кладезя знаний, а как источника вожделенной бумаги на самокрутки, столь дефицитной в лагере.
– Замполиту-то чё, – объяснял он сердито Ивану Михайловичу, – подвалит к нему под хорошее настроение чёрт какой-нибудь или придурок лагерный: дескать, гражданин подполковник, дозвольте библиотеку посетить, давно «Очерки истории ВКП (б)» под редакцией Иосифа Виссарионовича не перечитывал… Ну разве ж чекист-воспитатель в такой просьбе зеку откажет? А тот, падла, только и думает о том, как несколько страниц из книжки на курево вырвать! А то и, если повезёт, да мы с тобой хлебалом прощёлкаем, целый том стибрить! У меня однажды такой шустряк «Цусиму» Новикова-Прибоя спёр. А в ней восемьсот страниц! Так эта сволочь, по листочку торгуя, озолотилась! Одну страничку на замутку чая или горсть табака менял! Пока я эту гниду выследил, он первую половину книги скурил. Новикова, блин, в дым спалили, один прибой остался!
И было понятно, что наплевать ему и на писателя, и на «Цусиму» его, а досадно, что не укараулил, а может быть, что самому не удалось удачно торгануть дефицитной бумагой.
Библиотека была небогатой, тысячи три, не больше, томов, проштампованных печатями ОГПУ и НКВД. Как водится, львиную долю её составляли многотомные сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Маоцзэдуна. Фонд художественной литературы и вовсе невелик: Максим Горький, Владимир Маяковский, Константин Паустовский, Борис Полевой. Из экзотики – собрания сочинений Ромена Ролана и почему-то Рабиндраната Тагора, томов тридцать, не меньше.
После всего пережитого – барачного быта с его дикими нравами, каторжной работы в карьере и головоломных бесед в оперчасти – Иван Михайлович в библиотеке почувствовал себя, словно святой после мученической кончины в раю. Он с трепетом перебирал распухшие от пыли и времени тома, любовно ласкал их, протирая тряпочкой, и периодически замирал в экстазе, ощущая в руках солидную тяжесть толстовской «Анны Карениной» или «Угрюм-реки» Шишкова огизовского издания.
А потому прагматичное отношение Культяпого к книгам его коробило.