Анти-Ахматова

Катаева Тамара

Уже (что значит уже? роман был уже опубликован) в январе 1962 года в отрывках «Балетного либретто», писавшегося по мотивам «Поэмы без героя», Ахматова создает объемную сцену маскарада, символическую и насыщенную конкретными реалиями эпохи, здесь и маскарад, чем-то напоминающий бал у Воланда в «Мастере и Маргарите» (к сожалению, даже слишком напоминающий): «…на этом маскараде были «все». Отказа никто не прислал…» А вот и реалии — присланные или не присланные отказы. Билетики, бальные книжки, мазурки… И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам («Пепел на левом плече»), и приехавшая из Москвы на свой «Нездешний вечер» и все на свете перепутавшая Марина Цветаева… Тень Врубеля — от него все демоны XX века,

первый он сам… Таинственный, деревенский Клюев и заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Даппертутто, и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший, как в «Собаку» Велемир I. И Фауст — Вячеслав Иванов, и прибежавший своей танцующей походкой и с рукописью под мышкой Андрей Белый, и сказочная Тамара Карсавина. И я не поручусь, что там в углу не поблескивают очки В. В. Розанова и не клубится борода Распутина, в глубине залы, сцены, ада (не знаю чего) временами гремит не то горное эхо, не то голос Шаляпина. Там же иногда пролетает не то царскосельский лебедь, не то Анна Павлова, а уж добриковский Маяковский наверное курит у камина… но в глубине «мертвых зеркал», которые оживают и начинают светиться каким-то подозрительно мутным блеском, и в их глубине одноногий старик-шарманщик (так наряжена Судьба) показывает всем собравшимся их будущее — их конец. Последний танец Нижинского, уход Мейерхольда. Нет только того, кто непременно должен быть, и не только быть, но и стоять на площадке и встречать гостей…

Анна АХМАТОВА.

С. А. КОВАЛЕНКО. Ахматова и Маяковский. Стр. 169

Разве это не напоминает «грандиозное полотно» Ильи Глазунова «Двадцатый век» более чем Михаила Булгакова? Какая скука и какая всамделишная вторая свежесть!..

В Ташкенте она читала полученную от вдовы рукопись «Мастера и Маргариты». Таких совпадений не бывает, правда?

Ее поэма — это мозаика из чужих мотивов, и вся заимствована. Конечно, она вышла из «Форели» Кузмина, и Ахматова надергала образов и концепций у Блока.

Ирина Грэм — Михаилу Кралину.

Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 95

Ирина Грэм не читала «Мастера и Маргариту», а Ахматова читала.

Теперь меня позабудут, Ахматовской звать не будут Ни улицу, ни строфу.

А что она хотела бы назвать ахматовской строфой? Строфу «Поэмы без героя»? Нам не привыкать — улицы переименовывают, взятую у Кузмина строфу можно называть и ахматовской. Правда, называет она одна.

16 июня.

Были Гумилев с Гумильвицей, они на днях вернулись из Парижа. Она пишет стихи немного под Гумилева, а старается написать под Кузмина. Но в общем она сносно-симпатичная, только очень тощая и болезненная, но недурная, высокая, брюнетка. Она вообще очень волновалась.

Письмо М. М. Замятниной — В. К. Шварсалон.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 1. Стр. 37

В 1936 году Ахматова впервые прочла «Форель разбивает лед» Кузмина. В этой поэме Кузмин вызывает к жизни покойников, но не для того, чтобы просить прощения и каяться, а для того, чтобы продолжать прежние «проказы» в новой жизни, где «Покойники смешалися с живыми», а память покорна поэту. В памяти Ахматовой вставали воскрешенные Кузминым общие друзья: Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, Князев («Гусарский мальчик с простреленным виском»). И вот она пишет свою поэму, прямо отталкиваясь от кузминской «Форели». Строфика Поэмы заимствована из «Форели». Но ахматовская Поэма, выросшая из «Форели», во всем ей враждебна.

Ирина Грэм — Михаилу Кралину.

Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 39

Потому и враждебна.

А

вот немного ее стихов, в которых заимствования не надо искать под лупой. И в этом есть не открытость ученика, а бесстыдство шулера.

«Вся я — из Кузмина!» — с горькой иронией негодует по поводу злобных критиков, пойманная за руку, не признается.

Я не разбираю все ее творчество — как везде в этой книге, цитирую только то, что помнят авторы, пишущие о ней.

Это — стихи Ахматовой:

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше.

А это — по строчке из двух стихотворений Блока:

Была ты всех ярче, верней и прелестней… Вот вошла и заслонила, всех нарядных, всех подруг. Все потеряно, предано, продано…

У кого только такого не было до Ахматовой!

Поэтесса заявляет, что она стала «игрушечной». У Моравской был «кукольный» стиль, у Ахматовой — «игрушечный».

Имя «Анна» — сладчайшее для губ людских, понятно почему: ведь это имя автора. Но взята эта сладость у Бунина, у которого: «Сладчайшее из слов земных — Рахиль».

Д. ТАЛЬНИКОВ. Анна Ахматова. Четки. Стр. 111

Невидимка, двойник, пересмешник.

Анна АХМАТОВА

А Мандельштам?

Но ты будешь моей вдовою, Ты — голубка, солнце, сестра. Анна АХМАТОВА

По стихам Ахматовой видно, что у нее-то точно есть все, что написал Мандельштам, что она его хорошо знает. И что ей было бы неприятно, если бы после выхода его книги всем стало очевидно, как беззастенчиво она у него «заимствовала».

Флобер, бессонница и поздняя сирень.

Гомер и Флобер — уровень ассоциаций разный будет.

Самое здесь разоблачающее — Артур Лурье, переделывая это стихотворение для переложения на музыку и видя, что Флобер — это как-то жидковато, для дамы-то, патетически восклицающей «Кафка писал обо мне и для меня», — заменил Флобера на Бодлера. Все это не имеет никакого отношения ни к поэзии, ни к мысли — ни к чему, кроме желания произвести впечатление.

А откуда она при этом и что брала — в этом случае уже и не важно.

МОЛЧАНИЕ 12 ЛЕТ

Как для великого писателя, Ахматова писала мало. Не то что я хочу все измерять на килограммы, но после «Сероглазого короля» наступили чуть ли не десятилетия молчания. То ли условия были действительно некомфортабельными и большее трудолюбие вряд ли сулило большие прибыли, то ли слава играла более заманчивыми гранями и при бездействии.

Другое дело, что негативизм ее всегда мучил жестоко — был одной из самых реальных ее болезней. Говорят: не писала, она — в крик: «писала, работала очень много, не издавали». Издали книжку — она плачет: «Не моя! Как я могла писать, когда такое…» Разобраться невозможно, если только не понять принцип: она всегда — возражает. Кто бы что ни сказал. Конечно, это скучно, а яркого здесь только то, что все-таки действительной малой продуктивности в двадцатых — тридцатых годах она, уже ближе к шестидесятым, сочинила оправдание: якобы существовавшее Первое Постановление Партии о Ней. Постановление 1925 года. Его никогда не было. Нет НИКАКИХ следов при полной открытости документов.