Антициклон
Шрифт:
Платон нехотя повернул голову в сторону сидевшего на диване Погожева и суженным насмешливо-удивленным взглядом ощупал его с головы до ног — от светлых, гладко причесанных волос до новых, купленных перед самым отходом на путину, блестящих босоножек из кожезаменителя.
— Ну-ну, посмотрим, — молвил он, зевнув. И тут же, забыв о Погожеве и Торбущенко, щурил глаза в сторону Гусарова: — Ну что, Тихон, на старости лет еще разок схлестнемся на этой путине? А? Не боишься престиж потерять?
— Не боюсь, Платон, —
— Видал такого героя? — кивнув в сторону Гусарова, сказал Малыгин, обращаясь к Осееву. И не то с завистью, не то с сожалением добавил, имея в виду двух сыновей Гусарова, работающих в бригаде отца: — Что и говорить, ребята у тебя ладные, Тихон.
— А что им быть плохими-то.
— И то верно. В отца и деда пошли. Рыбацкая закваска.
— Ну, все! — перебил Малыгина Осеев. — О хороших ребятах поговорим потом. Вон тоже хорошие ребята, в Одессе кислячком освежаются. А может, чем-нибудь покрепче. И в ус не дуют...
Осеев был чуть ли не единственным человеком в колхозе, к чьему мнению прислушивался Малыгин. И не перечил ему безапелляционно, как другим, зная, что здесь его диктаторство не пройдет. Платон Васильевич был хитрым и опытным кэпбригом, основательно потертым жизнью и познавшим все ее тупики и закоулки. Он давно сообразил, что такого, отлично знающего рыбацкое дело, начитанного и прямолинейного человека, как Осеев, он не свалит. Может случиться наоборот. А этого Малыгину не хотелось — он привык к почету, к славе фартового кэпбрига. Он понимал, что грамотешки у него кот наплакал. Капитаном он стал уже на пятом десятке лет и только из-за уважения к нему, как к фартовому рыбаку, хорошему практику...
— Ну-ну, давай, послушаем начальство, — сказал он, как бы снисходя, всем корпусом откинувшись на спинку кресла.
Но Осевев на его тон даже не обратил внимания. Его беспокоило сейчас одно — рыба.
Он стоял посреди каюты, широко расставив ноги. Взгляд его быстрых цыганских глаз перескакивал с одного кэпбрига на другого.
— Решайте сами, будем ждать скумбрию у Змеиного или пойдем в Одессу? — говорил он чуть хрипловатым голосом.
— Что тут мудрить, искать рыбу надо, — заворочался в кресле Малыгин, полез в карман за сигаретами. — Если болгары брали, значит, она есть...
Потом, когда Погожев с Осеевым уже лежали в постелях, кэпбриг сказал Погожеву:
— На что угодно могу спорить, что завтра, еще затемно, Платон оторвется от нас и первым начнет утюжить море.
— А ты возьми и переплюнь его, куркулягу! — с излишней эмоцией выкрикнул Погожев и даже приподнял голову с подушки. — Устрой ему такое удовольствие, что тебе стоит!
— А если ничего не стоит, какой смысл и устраивать, — после некоторого молчания ответил с дивана Виктор. — По-торбущенски получится, наскоком.
При упоминании о Торбущенко у Погожева
— Ты что, спишь уже? Георгич, слышишь?
Погрузившийся в свои невеселые размышления, Погожев не сразу уловил смысл слов кэпбрига.
— Нет. Не сплю еще...
— О какой книге Гомера ты давеча на спардеке говорил? Ну, в которой о Змеином пишется.
— «Илиада», — сухо ответил Погожев.
— Надо будет прочитать... Как-то попадал мне Гомер в руки, но не хватило терпения и на десяток страниц: столько там мифического, непонятного. Как это ты осилил?
— Надо было. Когда в институте учился, — честно признался Погожев.
— Понятно, раз надо, то надо. — И помолчав, добавил: — Лежу вот, а из головы не идет эта чертова скумбрия. Может, действительно, прошвырнуться вдоль болгарского берега? «Добро» у нас получено на это.
— И корешей кое у кого из нас там навалом, — добавил Погожев.
— Может, и не навалом, но есть. Жаль, что в прошлогодний приезд ко мне в гости Николы Янчева ты был в отпуске и укатил в санаторий, а то бы познакомились. Мировецкий парень. Мы с ним вместе в мореходке учились. Вместе за девчонками приударяли. И даже женились на подругах.
— М-да, хотел бы я посмотреть на твоего кореша — болгарского рыбака, которого ты так расписываешь, — сказал Погожев.
— И посмотришь. Если не в этот раз, то в другой... Слушай, Андрей, ты мне как-то рассказывал, что во время войны был в Болгарии. Помнишь?
— Э-эх, о чем говорить. Было это, браток, давно и неправда, — вздохнул Погожев. — Пару часов, да и то ночью. Сейчас даже тех мест не припомню... Давай-ка лучше спать, а то я вчера, с непривычки, всю ночь глаза протаращил...
Который час подряд три сейнера рыбколхоза «Дружба» утюжили море юго-западнее Змеиного. А на скумбрию не было и намека.
— Может, проскочила мористее? — наседал Витюня на Зотыча. — Ведь показывалась же! Болгары делали заметы...
Витюня горячился, нервничал. Его терзал зуд нетерпеливости.
И тут, словно специально, чтоб охладить поммеха, по сейнеру ударил гулкий горох дождевых капель, который сразу же перешел в дружный ливень.
— Ого, братва, мочилкин-то и взаправду расквасился! — восторженно вопил Витюня и, запрокинув голову, подставлял лицо ливню. От прежнего настроения поммеха не осталось и следа. Он шлепал себя по мокрому голому животу, хохотал и, почти не касаясь ногами трапа, скатился со спардека на палубу и пошел там отчубучивать залихватскую пляску.
— Вот баламут, — показал головой Зотыч и беззвучно рассмеялся, обнажив стертые, до желтизны прокуренные зубы. — Человеку за тридцать перевалило, а он шалопай шалопаем.