Антициклон
Шрифт:
— Я вже бачив, як ценят, — проворчал Леха все так же отчужденно. И, присев на корточки перед дверцами печки, вновь взялся шуровать кочергой в топке.
Леха родом был из глухой западноукраинской деревни. На его долю выпало голодное послевоенное детство. Их колхоз был маленьким и маломощным, а госпоставки — высокие, на трудодень выдавали зерна граммами, да и то, в первую же ночь после получки, «реквизировали» у колхозников заявлявшиеся из леса бандеровцы. Мать у Лехи была забитая, болезненная и всех боящаяся женщина. Когда жили под оккупантами, она боялась властей, потому что ее родной племянник
Прогнали немцев, как жена бывшего полицая, стала бояться Советов. Отсюда, видимо, и это «товарыш начальник».
Отца Леха не помнил. Когда тот подорвался на партизанской мине, Лехе и года не было. Но он унаследовал от бати воловье упрямство, любовь к «грошам» и нелегкий обидчивый характер.
Леха давно насытил свою утробу, голодные детские годы постепенно подзабылись. Только непонятная жажда к «грошам», может, еще сильнее, чем раньше, точила нутро кока, как жук-короед, не давая Лехе покоя. Из-за денег рискнул Леха отправиться в море, которого вначале побаивался даже с берега. Но, уразумев, что море не такое уж страшное и что его, Леху, не берет ни бортовая, ни килевая качка, он стал подумывать о загранке. Особенно после того, как побывал в гостях у «повара с нашего кахвэ» и увидел, сколько «гарного барахла» тот привез с собой из рейса...
Погожев снова глотнул из кружки, бросил на Леху ободряющий взгляд и проговорил:
— Держи хвост трубой, особо не клюй на подначки рыбаков, не обижайся. — Он еще собирался сказать коку, что шутка для рыбака в море тот же хлеб, без которого не проживешь, но дверь резко распахнулась и в камбуз ввалился вахтенный.
— Во где житуха-то! — выдохнул он восторженно и протянул обветренные руки к дышащей жаром печке. — Заделай-ка, Леха, кружечку чайку погорячее да побольше, чтоб и моему напарнику хватило.
Глаза вахтенного скосились в сторону Погожева, и он во взгляде рыбака уловил нескрываемую зависть. Зависть к тому, что Погожев может торчать в этом тепле сколько вздумается: мол, ни вахты ему и никакой ответственности.
— Спасибо, Леха, за чай, — поблагодарив кока, Погожев раньше вахтенного вышел из камбуза.
Туман стал еще гуще и непрогляднее, чем полчаса назад.
Закурив сигарету, Погожев некоторое время стоял у запотевшего борта сейнера в рассеянной задумчивости. От разговора с Лехой на душе остался неприятный осадок.
На палубе — ни души. Все попрятались от промозглого тумана по кубрикам. В ходовой рубке, при полной иллюминации, резались в «дурачка» вахтенные. Игра шла на интерес. После каждого кона «дурак» шел на бак бить в колокол.
От всех этих сирен и гудков на сердце у Погожева вновь появилась притихшая было в камбузе гнетущая тревога. «Пожалуй, Леха прав. Действительно, что-то напоминает войну, воздушную тревогу», — подумал он и бросил окурок за борт. В такие минуты было несносно оставаться наедине с собой и его потянуло к людям.
Светился иллюминатор радиорубки. Но дверь была плотно прикрыта. Заглянув в иллюминатор, Погожев увидел только бритый затылок да оттопыренные уши склонившегося над столиком радиста Климова. Володя
Давно уже не было рыбацких балаганов. Они стояли на каменистом берегу моря, прижавшись к стенке набережной, сколоченные из горбылей и покрытые сверху просмоленным толем. Сейчас на этом месте были построены причалы для судов местных линий. Хорошие причалы, из железобетона. Кругом чистота, бетонные чаши-цветники, с массивных черномраморных стояков гирляндами свешивались красивые светильники. И все же нет-нет и вспомнится Погожеву с какой-то непонятной грустью тот каменистый берег с перевернутыми яликами, развешанными сетями и покачивающимися на якорьках, совсем рядом с берегом фелюжками. Сейнеров тогда еще не было. Не было и кошельковых неводов, что сейчас лежал у них на выборочной площадке. Тогда ловили рыбу ставниковыми неводами и неводами-алломанами. На «краснюка» и камбалу километрами сыпали крючья...
Дверь в кормовой кубрик была открыта. Оттуда тянуло теплой испариной и запахами человеческого жилья.
Перешагнув через комингс и придерживаясь за поручни, Погожев спустился по трапу. Направо — каюта механика. Но в ней было темно. Глуховатый голос ее хозяина доносился из кубрика. Фомич говорил:
— Контрабанда контрабанде рознь.
— Какая там рознь, — кто-то из рыбаков не согласился со стармехом. — Контрабанда, она и есть контрабанда.
— А ты помолчи, — оборвал его Ухов. — Я, может, тоже занимался контрабандой.
Погожеву показалось, что стармех на минуту смутился, увидав его в дверях кубрика. Видимо, так оно и было: нашел, мол, чем похвастать перед молодежью, старое дырявое корыто. И желтоватые с проседью кустики бровей стармеха нахмурились. Но тут же вновь распрямились, в глазах Фомича заиграла затаенная улыбка.
— По молодости, конечно, это было. И по глупости, — сказал он. — А может, и не совсем по глупости. Кто постарше, тот помнит, какое положение у нас в Союзе когда-то было с одежонкой.
Все с интересом уставились на стармеха. Кто лежал на койках, даже приподнялись, облокотившись на подушки, чтобы лучше видеть бывшего «контрабандиста». Фомич сидел на табурете, сутуловатый и широкоплечий, положив морщинистые, пропитанные мазутом руки на столик с рассыпанным домино.
Погожев огляделся и пристроился на краешке нижней койки, рядом с Зотычем. Вдоль стен кубрика в два яруса лепились койки. Обтянутый дерматином диванчик. В углу, меж шкафчиком для одежды и иллюминатором, на кончике дивана, в специально приспособленном для устойчивости низкостенном ящике, словно в гнезде, сидел телевизор. Посредине кубрика — принайтовленный к полу столик и две миниатюрные табуретки.