Антигона
Шрифт:
Наверное, я произнесла вслух: «Он погубит нас», — потому что Исмена обернулась ко мне и прошептала:
— Это неправда, Этеокл — как Эдип: он путник на дороге.
«Но на дороге страстей», — подумала я. Страсти эти никуда не делись, они в напряжении мощного тела, они под серебряной маской, чей покой скрывает еще отблеск желания, отзвук дикой жизни, тень исчезнувшей улыбки.
Когда мы добрались до Гемонова места у подножия костра и сели, сразу же запели трубы. Креонт поднялся на своем возвышении.
— Пусть женщины и жрецы совершат ритуалы, подобающие мертвому царю и фиванскому герою, — произнес он.
Женщины — это мы, сестры.
— Совершим ритуал по нашим двум братьям и от имени
Исмена согласно кивнула.
Когда мы закончили, положили соль на серебряные Этеокловы губы и возжгли вокруг его тела ладан, мы снова заняли места подле Гемона. Он был крайне взволнован и ждал чего-то не предусмотренного церемониалом. И это случилось: Васко вывел на площадь под уздцы Света, белого жеребца Этеокла, с которого были сняты все украшения. Он, казалось, светился исчезающим светом дикого рассвета, и свет этот неумолимо напоминал Полиниково сияние. Свет двигался, будто танцуя, и восхищенный шепот взлетел над толпой — Креонт же бесстрастно хранил молчание.
Гемон представил народу коня, как будто отдавал последнюю почесть погибшему царю. Совершенство скакуна и контраст его белоснежной шкуры с черно-красными полосами, обвивавшими Этеоклово тело, и с его серебряной маской поразили нас с Исменой — мы как будто увидели обоих наших братьев.
На мгновение Васко оказался рядом со мной.
— Я соврал тебе, мне хотелось… Хотелось… Слишком поздно…
— Ты имел право и мог, — ответила я.
Что я сказала еще, не знаю. Сказала — и теперь невозможно вспомнить что. Отчаянное лицо Васко вдруг осветилось внутренним светом. Он приблизился к костру, схватил Света за подгуздок, Гемон — справа. Испуганный жеребец попытался было встать на дыбы, но у Васко и Гемона блеснули в руках ножи — и вот уже Свет принесен в жертву, раздалось ржание, он зашатался и рухнул на поленья.
Исмена закричала, я — тоже, и слух мой наполнился сдерживаемым гулом толпы, который, казалось, царил теперь над площадью. Неподвижная тяжесть Креонта, стоящего передо мной, душила и застилала весь белый свет. Я не хочу больше видеть его, другой взгляд зовет меня. В ту минуту, когда они закололи скакуна, померк свет, Гемон отскочил в сторону, чтобы его не забрызгало кровью, Васко же не двинулся с места, и теперь смотрел на меня, старясь поймать мой взгляд, и все лицо его было залито кровью. Я не отвела взгляда, я видела, что он решил воспользоваться правом, которое, сама не зная, что делаю, я предоставила ему. В горящем его взоре я прочла любовь, что питал он к Этеоклу, и невозможность жить без него. Я выкрикнула имя Васко — только имя, больше я о нем ничего не знала.
Гемон со стражниками взвалил Света на Этеоклов костер. Взметнулась вверх рука Васко, блеснул на мгновение нож, — удар был смертельным. Васко упал на окровавленную тушу коня и, казалось, слился с ним.
Исмена все видела, я почувствовала, как у нее подогнулись колени, и мы мгновенно пали ниц перед славой воплощения смерти.
Нежными прикосновениями, осторожно Гемон поднял нас, потом бросился к Креонту. В тишине, нарушаемой глухими рыданиями толпы, разнесся его голос: Гемон просил не разделять в смерти царя и тех, кто любил его и так преданно служил ему. Величие происшедшего захватило Креонта, он встал и дал согласие, спустив в знак этого скипетр. Гемон с жрецами возложил на поленья тело Васко, над ним и Светом лежали останки Этеокла. Гемон поднял факел, поджег поленья — сначала с востока, потом — с запада. Движения Гемона были столь же величественны, как и происходящее. Вчера еще в этот час, — думала я, — Полиник, Этеокл, Васко и Свет были живы.
Гемоновы факелы пророчили смерть. Исмена тоже поняла это, я почувствовала, что она вот-вот упадет, но она — дочь царицы Иокасты, она выпрямила спину, подняла голову и неотрывным
Огонь рвался вверх с ужасающим ревом, еще немного — и он достигнет тела Света, потом низведет в пепел останки Васко и Этеокла.
Гемон обернулся; силы покидали нас, он понял это и кивнул — знак этот суров и означал: «А вам, сестры, не подобает видеть то, что последует далее».
Я приняла это повеление, Исмена — тоже и подозвала ожидавших нас женщин. Мы хотели бы остаться вдвоем, но измученная Исмена потеряла сознание — я была не в силах помочь ей, женщины подхватили сестру, и мы оказались отделены друг от друга. Когда мы покидали площадь, где проходила траурная церемония, в ноздри мои ударил запах паленого мяса. Обычно так пахнет еда, и во мне проснулся аппетит. Я вспомнила забитых для пира лошадей, то пиршество, из-за которого кочевники пошли на приступ, а мы одержали над ними эту страшную победу.
Для Исмены подали носилки, и улыбчивые унесли ее. Другие женщины, настроенные совсем по-матерински и, конечно, более опасные, увлекли меня от сестры в сторону. Я хотела было броситься за Исменой, но горе и отчаяние отняли у меня силы. Я пустилась в слезливые возражения, и стражницы начали успокаивать меня с недопустимой нежностью. В звучании их слов и в увещеваниях мне все время слышалось только одно слово — «царь». Какой царь? Тот, кого они боятся. И, пока они подталкивали меня, тащили по бесконечному коридору, меня тоже обуял страх.
— Ну вот и пришли! — сказали они, наконец, с облегчением. Я открыла глаза и увидела большую белую пустую комнату без окон, с одной кроватью, двумя скамьями. Мне ничего не хотелось — только спать, кровать притягивала меня к себе, но тем не менее я смогла спросить: «Где мы?»
И ответили они, мои нежные, мои надежные, мои неотвратимые мамочки: «Дома».
Никакой это не дом, эта комната — тюрьма, но сначала мне надо выспаться, набраться сил.
Женщины раздели меня — я позволила им это; одежду мою они унесли, хотели дать питье — я отказалась. Тогда они очень нежно стали принуждать меня к этому, а я — столь же нежно — выплевывать. Кажется, они смутились, испугались, им бы хотелось добиться своего, но страх останавливал их. Кого они боялись? Гемона. Гемон еще жив, он защитит меня. Я заснула с таким чувством, будто очень медленно падаю с крепостных фиванских стен: я бросилась за Этеоклом и Полиником и теперь с ужасом ждала вопля, который будет означать нашу общую гибель. Крик этот я услыхала — мой крик, он наполовину приглушен, наполовину задушен страхом. Самая высокая, самая крепкая из парок подошла к моей постели с еле теплящимся светильником и чашей.
— У тебя лихорадка, — проговорила она, — сильная лихорадка, нужно это выпить.
И тогда между нами и гложущей меня жгучей жаждой завязалась глухая борьба. Это была самая долгая и самая безотрадная борьба в моей жизни. Они смогут заставить меня проглотить это питье — их все же трое, преисполненных сил и доброты, но, как я и обещала Исмене, я выплюнула все или почти все. Во время этой схватки белый жеребец встал на дыбы перед моим внутренним взором, перед теряющим всю свою благородную кровь каплю за каплей Этеокловым телом, которое в конце концов и погубит меня. «Гемон, — вскричала я, — надень на меня серебряную маску моего брата, чтобы они больше ничем не могли меня напоить». И пока я медленно падала в пропасть, до меня донесся Гемонов крик: «Ты должна жить, чтобы у нас были дети». Почему мне никак не удается в это поверить? Мне нужно жить, обязательно, но не для счастья. Парки, которые смотрят за моей жизнью, уже оборвали три нити — Полиника, Этеокла, Васко. Следующая будет моя, но сначала… Что будет сначала?