Антиквар
Шрифт:
– Ты действительно непроходимый осел. Больному не всегда обязательно знать, что говорят о его хвори между собой врачи. Неужели не ясно?
– Но я не больной.
– Ты глупый. Ну, хорошо, я буду говорить проще, а ты, смотри, не прозевай кофе. Так вот, женщина, писавшая это, не страдает никаким психическим расстройством. Хотя определенные проблемы с психикой присутствуют. Но у кого их теперь нет? По природе своей она замкнута, скорее всего одинока, возможно – несчастна. Однако отнюдь не сломлена, хотя все предпосылки к тому явно имелись…
– Она была неизлечимо больна. Рак. Забыл, как по-вашему?
– CR. Ты говоришь:
– Нет. Убита.
– Вот как? Ну, это не по моей части. Впрочем, тревожных состояний я не заметила, с болезнью и неизбежным итогом, судя по всему, она смирилась. Обреченность, подавленность – это есть. Кстати, в записках о болезни ни слова. Хотя самочувствие местами описывает довольно подробно. Но это, кстати, только подтверждает мое предположение.
– Какое предположение?
– Как всегда норовишь забежать вперед паровоза? Не выйдет. Идем по порядку.
– Идем. – Он аккуратно разлил по чашкам густой дымящийся кофе.
– Кстати, о заболевании – не знаешь, случайно, как давно был поставлен диагноз, а вернее, как давно ей все стало известно?
– Случайно знаю. Три года назад. Думаю, ей все сказали сразу. Во-первых, на тот момент никого из близких у нее не осталось. А во-вторых, насколько мне известно, сейчас с этим не особо церемонятся.
– Смотря по ситуации. Хотя в нашем случае этот фактор все равно не имеет значения. Она не сломалась значительно раньше девяносто девятого, иными словами, некие глобальные, травмообразующие… Ох, прости, опять я на птичьем! Проще – трагические обстоятельства она пережила уже достаточно давно. Они-то, думаю, вполне могли сломать. Но не сломали, хотя привнесли значительные изменения – естественно, не в лучшую сторону. Замкнутость, отрешенность от мира, озлобленность, если хочешь, постепенно деформировали личность. Однако она держалась и, полагаю, могла держаться, балансируя в пограничном состоянии, еще довольно долго, потому что примерно в то же время в сознании возникла некая сверхидея, реализация которой представлялась больной в высшей степени важной. Со временем идея становится почти маниакальной, но в этом случае она получила еще более мощный стимул держаться…
– Что за идея?
– Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее – ни строчки.
– Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.
– Верно. Но кто сказал – дневник?
– То есть?
– Я ведь акцентировала несколько раньше – специально для тебя, между прочим, – что не нашла в так называемом дневнике ни слова о болезни. Ты не отреагировал.
– Я отреагировал гораздо раньше. Когда ты вместо слова «дневник» произнесла «это». А дальше, когда речь зашла о болезни, задал тебе прямой вопрос. И услышал, что бегу впереди паровоза…
– Верно. Что ж, проблески сознания налицо. Это радует. Так вот, по моему глубокому убеждению, этот документ – записки, или назови его как угодно – писался как некое художественное произведение… иными словами, он адресован вовне.
– То есть она рассчитывала, что его прочтут?
– Рассчитывала, хотела, мечтала – не могу утверждать однозначно. Возможно, она писала это действительно как художественное произведение. Просто фантазировала.
– То есть страдала графоманией?
– Это вряд ли. Выдавала желаемое за действительное. Только
– Она не девочка.
– Но старая дева. Я не ошиблась?
– Похоже, да.
– Эти до смерти предаются девичьим грезам. Не все, разумеется. Самые романтические натуры.
– Скажи еще, что она была влюблена в Непомнящего! Он, насколько я знаю, в ее произведении – герой номер один.
– Вполне возможно.
– Да? Это мысль. Но ее надо как следует обдумать.
– Вот и думай. И кстати, мою версию ты можешь легко проверить.
– Каким образом?
– Экспертиза в состоянии определить время, когда сделаны записи?
– Легко.
– Так вот. Мне представляется, что большинство «дневниковых» записей, разнесенных, как полагается, по дням, написаны сразу. Единым, так сказать, массивом.
– То есть она садилась и, как настоящий писатель, шпарила текст, потом разбивала его на главы и подбирала даты.
– Вроде того. Не уверена, правда, что именно так работают настоящие писатели. Но то, что большие фрагменты текста, разбитые потом на десять и даже более дней, написаны единовременно – гарантирую. Она – по некоторым признакам – даже на короткое время не отрывалась от работы. Строчила подряд. Я так полагаю.
– Эксперты скажут точно.
– Вот и отлично.
– Но послушай, писать ведь могла вовсе не она. «Дневник» могли попросту подкинуть…
– Нет, любимый, здесь я тебе не помощник. Для того чтобы ответить «она или не она?», я должна как минимум ознакомиться с десятком ее произвольных записок. Ну а как максимум – побеседовать с автором. Второе – по определению – невозможно. А первое? Если ты допускаешь мысль, что кто-то хитроумный написал и подбросил липовый «дневник», у него должно было бы хватить мозгов и на то, чтобы уничтожить все подлинные ее записки.
– Все – невозможно, по определению. Она расписывалась в инстанциях, писала заявления, возможно, письма кому-то. Всего никогда не отследишь. Слишком рискованно.
– Тогда он дурак.
– Он не дурак.
– Не дурак, однозначно. Дурак никогда не додумался бы до фальшивого дневника. А вот я определенно дура.
– Это еще почему?
– Потому что уже почти семь – и значит, я едва успеваю собраться на работу. После бессонной-то ночи!
– Хочешь, я отвезу тебя?
– Нет уж спасибо. Голова у тебя сейчас занята черт знает чем. К тому же в отличие от меня ты не спишь уже вторую ночь. И уже через час, а может, и раньше наступит этот проклятый «пик». Нет. Я не самоубийца. Поеду на такси.
Бессонная ночь, как ни странно, почти не сказалась на внешности Людмилы Вишневской. Спустя полчаса она заглянула на кухню проститься с мужем – как всегда подтянутая, неприступная и привлекательная одновременно, благоухающая тонким горьковатым ароматом любимых духов.
– И знаешь, кстати, про старческую неразделенную любовь ты подумай как следует. Очень на то похоже. А что, этот антиквар так уж хорош собой? – Она игриво повела плечом.
– Уйди с глаз моих, порочная женщина!