Антистерва
Шрифт:
Он по-прежнему сидел на корточках у кушетки, а теперь поднялся и сел рядом с Еленой на одеяло, которым она была укрыта до пояса.
— Что с тобой случилось, Лена? — тихо спросил он.
— Я не захотела родить твоего ребенка, — прямо гладя ему в глаза, едва слышно, но твердо сказала она. — Потому умираю. И хорошо.
Василий задохнулся от ее слов, как от удара в горло.
— Что?.. — сипло проговорил он. — Как же… это?..
— Вот так. Я забеременела той ночью. Но не могла я родить ему твоего ребенка. Пусть вся жизнь одна сплошная ложь, но не это. Чтобы у твоего ребенка отцом считался подонок… Да и неизвестно еще, захотел
— Но почему — он, Лена, почему! — Голова у него кружилась от отчаяния. — Зачем ты уехала тогда? И почему сразу не вернулась, когда поняла?!
— Васенька, прости меня, — совсем уж еле слышно сказала она; серебро ее глаз стало ярче из-за непроливающихся слез. — Я знаю, нельзя такое простить, но ты прости мне перед смертью. И не спрашивай, почему я… Да ведь он уничтожил бы тебя, Вася! — вдруг воскликнула она. — Хотя я ему и не нужна, вся как есть не нужна, со всеми потрохами, но тебя он уничтожил бы, из одной только подлости своей, из мужицкого своего инстинкта! Просто потому, что собственность свою привык зубами держать, даже если она ему и без надобности. Он не просто собака на сене, а злобный пес, страшный!
Этот вскрик совсем истощил ее силы. Лицо стало даже не бледным, а серым, слезы наконец пролились и потекли по щекам — медленно, неостановимо, так, словно жизнь вытекала из нее вместе с этими последними слезами.
И, поняв это, Василий забыл обо всем. Он снова подхватил ее под плечи, приподнял и прижал к себе так сильно, что ей, наверное, сделалось больно. Если она еще могла чувствовать хоть что-нибудь, даже боль; жизни не было в ее теле.
— Лена, не надо! — Он не слышал своего голоса. — Все равно, пусть что угодно, только не умирай! Что ты сделала, как?.. Давай врачей позовем!
— Врачи уже смотрели. — Ее голос звучал теперь совершенно отрешенно, как будто она разговаривала не с ним, как будто не она сказала минуту назад, что ей хорошо с ним, как с любовью. — Я попыталась сама от этого избавиться, и, конечно, ничего не получилось, да и не могло получиться. Кровопотеря большая, а теперь сепсис начался. Я неделю назад это сделала, и сюда мы долго ехали… А зачем ехали? Видно, Бог хотел, чтобы я с тобой перед смертью повидалась.
— Давай перельем кровь! — Он лихорадочно огляделся, словно где-то в углу стоял какой-нибудь сосуд, в который он мог бы вылить всю свою кровь — для нее. — Я позову врачей!
— Не надо. Они сейчас сами придут. Ты меня, главное, забудь… поскорее… а то жить не сможешь… с твоим сердцем… — Голос ее становился все тише, угасал. — Как же папа теперь… Ты не сможешь ему… Да! — вдруг вспомнила она. — Манзуре помоги, помнишь, девочка со мной была? Не бросай ее, жалко, как она в этой Азии одна? Гиблое место. Да и все места для меня гиблыми оказались… Хорошо, что кончается наконец… Колечко мое возьми, отдай ей на память… А сам забудь… поскорее…
О чем она говорила, о ком, кого не бросать? Он ничего не понимал, и какое еще «потом» — без нее?! Еленина рука слабо шевельнулась в его руке. Он прижал к губам ее руку; тускло сверкнуло серебряное колечко — такое же, какими еще пять минут назад были ее глаза, — соскользнуло с прозрачного пальца ему на ладонь. И глаза снова стали темными — уже навсегда.
Он понял, что ее больше нет, именно в эту минуту. Хотя еще долго, часа два, толпились в процедурной врачи — и хирург Прокопьев, и еще какая-то высокая женщина в белоснежном халате, говорившая
Ушли врачи. Вынесли из процедурной накрытые простыней носилки. Он остался стоять в коридоре напротив двери, за которой кончилось все, что было ему дорого в жизни. Что только и было жизнью.
Он стоял, прислонившись спиной к стене, к осыпавшейся побелке, смотрел перед собой, еще смотрел зачем-то вдоль коридора — и ничего не видел. Вдруг дверь процедурной скрипнула и отворилась; он вздрогнул.
Делагард вышел в коридор и огляделся. И в том, как он это сделал — с привычным ожиданием, что кто-нибудь возьмет его под руку, покажет, куда идти, скажет, что делать, позаботится, чтобы он ничем не был обеспокоен, — во всем этом было что-то такое, от чего Василий вдруг почувствовал, как в груди у него вместо пустоты поднимается холодная ярость. Никогда с ним не было того, что происходило сейчас, когда он смотрел на этого старика, похожего на беспомощную птицу!
— Вася… — сказал Делагард. — Как же теперь?..
И от того, что он назвал Василия по имени, ярость только увеличилась, заполнила его всего, заполыхала в сердце так, что заглушила даже колющую боль, ставшую уже привычной.
— Теперь?.. — с усилием выдохнул он. — Да какая разница, как теперь? Раньше — вот что! Раньше — как вы могли это допустить?!
— Что допустить? — растерянно переспросил Делагард. — Я ничего не знал, она так неожиданно заболела…
— Как вы могли допустить, чтобы она ради вас… — Он начал говорить внятно, медленно, но потом все же сбился. Невозможно было обозначить словами ту ненависть, которую он чувствовал к этому человеку! — Как вы могли позволить, чтобы она вас спасала такой ценой?! — Он наконец нашел слова, но ярость не стала меньше от того, что он бросил их в ненавистное лицо.
— Вася… — бледнея, сказал Делагард. — Вы еще так молоды, вам этого не понять. Ведь я старик. Что я мог? А Люша была сильной женщиной и сама принимала решения.
Он объяснил все так понятно, и, главное, так просто произнес это «была» — сразу, еще получаса не прошло, еще невозможно было поверить в это слово, — что Василий спрятал руки за спину и сжал кулаки: только тоненькая, легко преодолимая черта отделяла его от удара.
— Старик?.. — хрипло выговорил он. — Какая разница, старик или молодой? Вы мужчина — и вы могли купить свое благополучие, да хоть бы и жизнь, такой ценой?! Вы что, считали, она с этим гадом по большой любви живет? И теперь… Она ведь из-за вас стала думать, что все такие — что всех она оберегать должна, защищать, и меня тоже!.. Ведь поэтому все случилось! Она даже не поняла, что я другой, ей это даже в голову не пришло! — в отчаянии выкрикнул он.
— Василий Константинович… — Делагард побледнел еще больше, губы у него посинели. — Клянусь сам, я не предполагал, что для нее так мучительно замужество. Да, это был мезальянс, и она не любила супруга, но она была ровна, спокойна, она… Позовите врача, — вдруг хрипло проговорил он. — Пожалуйста, врача!
Голова Клавдия Юльевича глухо стукнулась о стену, он стал заваливаться на бок.
«Да что же я наделал-то!» — Василий почувствовал, что на него словно вылилось ведро холодной воды.