Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
— Юрий Михайлович уже пришел?
Сушкин, услышав первые за вечер человеческие слова, даже приободрился:
— Да-да, пришел. И не только он. Еще — Чулицкий, Инихов, Кирилов…
— Кирилов? — Гесс явно не понял, кто такой этот Кирилов.
— Ну, брант-майор, Митрофан Андреевич…
— А! Митрофан Андреевич…
— А еще — Саевич и… — тут Сушкин просто развел руками, — Пржевальский!
Гесс, вешавший приведенную в божеский вид шинель, буквально застыл с нею на вытянутой руке:
— Пржевальский?!
— Кучер, кучер, Иван, Иван Пантелеймонович… — Сушкин
— Тьфу, пропасть! — Гесс облегченно вздохнул и повесил шинель. — А я уж было решил…
— Нет, что вы: конечно, кучер!
Сушкин и Гесс — репортер чуть впереди полицейского — прошли коридором в гостиную. Там Сушкин отступил, пропустив Вадима Арнольдовича, и Вадим Арнольдович предстал перед грозной компанией. Едва он переступил через порог, на него устремились взгляды буквально всех. Разве что Иван Пантелеймонович смотрел скорее с интересом, чем испепеляюще.
— Добрый вечер, господа…
Чулицкий побагровел. Инихов кашлянул. Кирилов фыркнул в свои пышные усы, отчего они встопорщились параллельно полу. Взгляд Саевича стал негодующим. Иван Пантелеймонович прищурился. Можайский, как обычно, улыбался глазами, но его пухлые, чувственные губы вытянулись практически в ниточку, что выглядело одновременно и невозможным, и жутким.
На бледных, впавших щеках Вадима Арнольдовича проступил румянец.
— Юрий Михайлович, вы… позволите? — Гесс указал на графин и рюмку.
Можайский медленно поднялся из кресла.
— Любимов не с вами?
— Нет, но…
И тут из своего кресла вскочил Чулицкий:
— Моожааайский!!! — заорал он и, сжимая и разжимая кулаки, сделал шаг или два по направлению к «нашему князю».
— Любимов пропал.
Эти два слова Можайский произнес отрешенно и тут же снова уселся в кресло. Чулицкий остановился и одновременно растерянно и вопросительно посмотрел на Гесса.
— Да, — подтвердил тот. — В участке его по-прежнему нет. Никто не знает, где он.
— Приплыли. — Чулицкий отвернулся от Гесса и Можайского, разжал — на этот раз безвольно — кулаки и тоже вернулся в кресло.
Сушкин, не понимая вообще ничего, но видя, как страсти — то бушуя, то подавляемые — то рвутся наружу, то загоняются внутрь, схватил графин, наполнил рюмку и протянул ее Вадиму Арнольдовичу. Вадим Арнольдович принял ее с благодарностью, выпил и, ни на кого не глядя, занял стоявшее чуть в сторонке от остальных кресло. Сушкин налил и себе и тоже махом проглотил сначала пятьдесят, а потом еще пятьдесят грамм водки [164] .
164
164 С 1899 года в России употреблялась (в необязательном порядке) метрическая система мер, но в данном случае «пятьдесят грамм водки» выглядят определенным анахронизмом. Обычная водочная рюмка рассчитывалась как «шкалик» — 1/200 ведра, 1/10 бутылки. Водочная же бутылка равнялась 1/20 ведра и вмещала 0,615 литра. Таким образом, рюмка (приблизительно) = 61,5 миллилитра, а вовсе не 50
От входной двери снова понесся звонок. Правда, на этот раз он был не требовательным, не тревожным, а каким-то — как бы это сказать? — фривольным, заигрывающим. Теперь уже вздрогнули все, а не только Никита Аристархович, который, вздрогнув, едва не расплескал налитую было третью рюмку.
Отставив практически полную рюмку на стол, Сушкин снова отправился открывать.
— О! — Поколачивая шапкой по бокам, доктор, Михаил Георгиевич, втянул воздух носом, принюхиваясь к Сушкину. — Узнаю благоуханье. Солнце — прочь, и звон стаканов, вызывая на ристанье, будит даже истуканов?
Никита Аристархович — неужели его еще можно было поразить? — отшатнулся и едва не снес вешалку с одиноко висевшей на ней шинелью Гесса.
Михаил Георгиевич хихикнул:
— Ну-ну, молодой человек, будет вам!
Сушкин не поверил своим ушам: вообще-то полицейский врач был моложе его самого!
— Михаил Георгиевич! Да вы никак…
— Всего чуть-чуть, всего чуть-чуть! — доктор опять хихикнул, шагнул через порог и, бросив шапку прямо на пол, начал стягивать с себя пальто. — Но с какою, однако, пользой, посмею заметить! С какою пользой!
Сушкин наклонился, чтобы подобрать шапку, и пробормотал:
— Значит, вы один такой…
Михаил Георгиевич, освободившись и от пальто — его он тоже хотел просто швырнуть под ноги, но Сушкин, уже поднявший шапку, подхватил и пальто, — выписал плясовой крендель и, схватившись за стену, пропел:
— Адииин! Савсем адиин в пустыыынеее!
Сушкин уронил пальто и шапку. Михаил же Георгиевич, не обратив никакого внимания на это явно малозначительное с его точки зрения событие, оторвался от стены и, танцуя, поплыл по коридору в гостиную. Репортер засеменил за ним.
— О! — выписав очередное па и оказавшись в гостиной, доктор расплылся в улыбке. — Вы все уже здесь! Но позвольте… позвольте… а где же мой юный друг? Где же любезный моему сердцу поручик? Ноги зрелого мужчины юрче молодых копыт?
Чулицкий поперхнулся. Усы Кирилова снова приняли параллельное полу положение. Гесс открыл и закрыл рот.
— Однако! — воскликнул Саевич.
— Что за… — начал, но тут же замолчал Инихов.
Можайский вперился в доктора своим улыбающимся взглядом. Его лицо, страшное в тот миг, когда он смотрел на Гесса, стало еще страшнее. Даже Иван Пантелеймонович — вообще, как понял уже читатель, снисходительный к барским штучкам — не выдержал и отпустил не совсем понятное, но явно и не совсем приличное замечание:
— Доктор, баян на поминках рвут, а загодя все-таки плачут!
Михаил Георгиевич, удивленный столь странной, как ему показалось, встречей, застыл, икнул, сглотнул, но тут же снова расплылся в улыбке и погрозил собравшимся пальцем, в особенности адресуясь к Ивану Пантелеймоновичу:
— Не чуди, возница Марса, придержи-ка удила: от комедии до фарса лошадь явно понесла!
— Михаил Георгиевич!
— Не спешите, князь Можайский, пусть лошадка попасется! День, конечно же, не майский, но и в нем овес найдется!