Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
Теперь же, в этой — очевидно, предпоследней — главе мы расскажем о всколыхнувшем Васильевскую часть событии: о том самом грандиозном событии, одним из прямых последствий которого стало существенное изменение облика квартала.
Итак, в квартире Сушкина подходило к концу совещание, на большей части своего протяжения напоминавшее склоку, едва не переходившую в самую настоящую драку. Больше других доставалось Можайскому, который своими теоретическими суждениями якобы едва не подвел всех под монастырь и уж точно — якобы — запутал всё настолько, что следствие едва не закончилось грандиозным провалом.
— Труп! — кричал
— Вот как! — огрызался Можайский. — Он уже просто Семен Яковлевич! Скажите еще — «уважаемый»!
— И скажу, черт вас дери, Можайский, скажу!
— Давайте, давайте, не стесняйтесь!
— Вы всё перепутали! — не сбавлял тона Чулицкий. — Поставили с ног на голову! Вверх тормашками!
— Ну, конечно! — в свою очередь наносил удар Можайский. — Это вы обнаружили связь с «Неопалимой Пальмирой»! Вы открыли ее принадлежность Кальбергу! Вы…
— А кто…
— А вы…
— А вы…
Несколько часов (!) препирательств такого рода, не сдерживаемых никем из присутствовавших и даже наоборот: поощряемых личным участием! Полковник Кирилов, Саевич, Гесс, Инихов, Любимов — все они тоже приняли участие в отчаянной схватке. И только Иван Пантелеймонович, Михаил Георгиевич и Сушкин остались в стороне.
Ивану Пантелеймоновичу было просто не по чину — живейшим образом принимать участие в начальственной склоке. Но это, разумеется, никак не означало то, что сказать ему было нечего. И он говорил, но только не обращаясь ни к кому по отдельности; как бы про себя и как бы не желая быть услышанным, что, безусловно, истинным его намерениям не соответствовало.
Доктора, Михаила Георгиевича, окончательно развезло, и он, только едва и успев, что выложить Сушкину приведшее его в такой восторг открытие, свалился на диван и захрапел. Никакие крики не могли его разбудить: Михаил Георгиевич только поворачивался лицом к спинке дивана и продолжал находиться в забытьи. И — к чести сказать — тогда ссора на мгновение прерывалась, кто-нибудь хватал доктора за плечи и переворачивал его так, чтобы лицо его находилось на виду: несколько раз его тошнило, и спорщики опасались, как бы он, оставшись без присмотра и в неправильной позе, не захлебнулся рвотными массами.
Сушкин лихорадочно писал. Каким-то невероятным — даже вполне фантастическим — усилием воли он сбросил с себя тяжесть выпитого за полный тревог и разочарований день и, вооружившись блокнотом и карандашом, стенографировал. Да-да: именно стенографировал, потому что «писал» — совсем неверно. Боясь пропустить даже мельчайшие детали, Никита Аристархович, показывая высший класс репортерского искусства в сборе фактического материала, не пропускал вообще ничего. Насколько бы незначительными ни казались реплики, восклицания, заявления, он, прибегая к лично им разработанной системе скорописи — стенографии, — заносил на страницы блокнота их все. Никита Аристархович справедливо полагал, что разберется со значимостью и незначимостью услышанного им и записанного позже.
Время перевалило за полночь. Гостиная утопала в папиросном и сигарном (сигары, впрочем, курил только Инихов) дыму. К запаху дыма примешивался острый запах алкоголя: спорщики не забывали наполнять
— А ведь мы горим, господа! — Инихов помахал рукой, разгоняя вокруг себя пелену табачного дыма, и с шумом потянул носом. — Ей Богу, горим!
— Какая, к черту, уверенность! Вы… — Чулицкий, только что ревевший трубным голосом на Гесса, внезапно оборвал себя. — Что вы сказали, Сергей Ильич?
Инихов, отбросив сигару в пепельницу и снова потянув носом, воскликнул уже с полной уверенностью:
— Чтоб мне провалиться, но в доме — пожар!
Теперь уже все замолчали. Сушкин, вскочив со стула, на краешке которого он примостился с блокнотом, метнулся к двери гостиной и распахнул ее настежь. В гостиную тут же заструился едкий, очевидного происхождения, дым. Коридор этим дымом был уже затянут полностью.
— Закройте! Немедленно закройте! — полковник Кирилов, опомнившийся первым, ринулся к Сушкину, но тот уже и сам захлопнул дверь, преграждая дыму доступ в гостиную. — Где телефон?
Никита Аристархович метнулся к небольшому, стоявшему в уголке, столику, но Кирилов его опередил:
— Барышня! Одиннадцать — тридцать один! Срочно! Да, Васильевскую пожарную часть! Алло! Жидейкин [166] ? Кто у аппарата? Полковник Кирилов говорит!
Сделав сообщение, Митрофан Андреевич повесил трубку и пояснил:
166
166 В описываемое время — исправляющий должность начальника Васильевской пожарной части Иван Игнатьевич Жидейкин.
— Они уже знают. Поступило несколько звонков, и с каланчи [167] тоже видно.
— Как — с каланчи?! — Чулицкий даже попятился. — Да где же горит?
Кирилов крутил головой: было похоже, что он что-то ищет. Его ответ поразил всех до глубины души:
— От кровли идет зарево. А в звонках сообщают о задымлении в разных частях здания.
— Поджог?!
Кирилов кивнул:
— Очень на то похоже.
— Матерь Божья!
Саевич:
— А призрак? Призрака видели? — голос фотографа звучал испуганно, почти обреченно.
167
167 Ныне — Большой проспект ВО, 73.
Кирилов бросил на фотографа полный откровенного презрения взгляд, но все же ответил — сухо, сдержанно:
— О призраке ничего не сказали.
Саевич отошел к окну, его губы подрагивали.
Между тем, Митрофан Андреевич, так и не найдя того, что искал, схватил за руку репортера:
— Господи, Сушкин! У вас тут выпивки — на роту хватит, а вода-то хоть какая-нибудь есть? Ну, хоть сколько-нибудь?
Сушкин поначалу растерянно оглядел заставленный разнообразными бутылками стол, но вдруг уверенно потащил полковника к буфету. Согнувшись пополам, он распахнул его нижние дверцы и вытащил на свет Божий несколько бутылок герольштейнской минеральной воды.