Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
— Ну…
— Что у тебя на уме, Можайский?
— Ничего особенного, Михаил Фролович. Просто, похоже, у меня сложилась общая картина. Полагаю, и у тебя тоже!
Чулицкий на очень короткое мгновение задумался, а потом согласился:
— Да, пожалуй… вот только исчезновение всех жертв для меня по-прежнему остается загадкой!
Его сиятельство склонил голову к плечу:
— Я, кажется, догадался, в чем дело!
— Ты серьезно?
— Насколько это возможно.
— Зачем же они исчезли?
— Давай
Чулицкий погрозил пальцем:
— Экий хитрец!
— Да нет, — Можайский улыбнулся — губами, — никакая это не хитрость! Просто не вижу смысла в преждевременных выводах.
— Ну да, конечно!
Тогда его сиятельство, гася улыбку в глазах, прищурился:
— Хочешь взять меня на пари?
Чулицкий фыркнул:
— Больно надо!
— Значит, хочешь!
— Ну, допустим!
— Что ставишь?
Чулицкий задумался:
— Коньяк?
— Идет!
— Господа, — обратился к нам Чулицкий, — вы все — свидетели!.. Ну, говори!
Его сиятельство тоже осмотрел всех нас, словно желая убедиться: правильно ли мы поняли условия пари. И только потом сказал — просто, без всякой аффектации:
— Все эти люди — агенты.
— Полиции? — не понял Чулицкий.
— Нет, — возразил Можайский, — Кальберга.
Чулицкий нахмурился:
— Кальберга? — переспросил он. — Помилуй: да зачем же Кальбергу столько агентов? Но главное-то, главное… зачем они все… ну, ты понимаешь!
Голова Можайского опять склонилась к плечу:
— Понимаю. Зачем — ты хочешь сказать — они поубивали своих родственников?
— Или их едва не убили!
— Ну, их… это вряд ли!
— Но пример Некрасова!
— Исключение!
— В таком деле не может быть исключений!
— Это еще почему?
— А потому, — Чулицкий начал расхаживать вперед-назад, — потому, что иначе рушится вся конструкция, дотоле весьма стройная и безопасная! Поверь моему опыту: не станет преступник вроде Кальберга менять отработанную схему, вводя в нее исключения. Это не просто опасно: это — смертельный рис для всего предприятия!
На губах Можайского появилась скептическая улыбка:
— Ты, Михаил Фролович, — заявил он, — совсем уж плохо думаешь о способностях нашего… гм… подопечного! Кальберг — не заурядный преступник, а большой фантазер и выдумщик. Экспериментатор. Новатор, если угодно. Такие люди, как он, не боятся новшеств и связанного с ними риска. Такие люди легко импровизируют. Их преступления не совершаются под копирку, если в том нет особой нужды…
— Но все преступления Кальберга — именно что под копирку!
— Нет.
Чулицкий остановился в своих хождениях прямо напротив Можайского. Он и его сиятельство смотрели друг на друга, а мы — все остальные — молча наблюдали
Неизвестно, сколько времени оба они могли стараться друг друга переглядеть. Потому и неизвестно, сколько времени могли бы ухлопать и мы на созерцание их состязания. К счастью, однако, спустя минуту или две раздался телефонный звонок.
Я вздрогнул и сбросил с себя оцепенение:
— Кто это в такое время?
Можайский и Чулицкий оторвались друг от друга и — с облегчением, похоже — тоже воззрились на телефон. Остальные начали вполголоса переговариваться.
Я подошел к аппарату:
— Алло? Алло?
— Сушкин? — голос незримого собеседника был хрипл и мне незнаком.
— Да, это я: с кем имею честь?
— Конец тебе, Сушкин!
Мои пальцы сжали трубку так, что послышался хруст эбонита:
— Кто говорит? — закричал я.
Из трубки послышался демонический хохот, после чего соединение оборвалось.
— Что? Что? — со всех сторон посыпались на меня вопросы.
Очевидно, я побледнел или на моем лице как-то иначе выразилось состояние неописуемого ужаса — панического, необъяснимого рационально, — охватившего меня в буквальном смысле от макушки до пят.
— Что с вами, Сушкин?
Ко мне подошел оказавшийся ближе всех Митрофан Андреевич. Полковник отобрал у меня трубку и, предварительно послушав — не донесется ли из нее хоть что-то еще, — повесил ее на рычаг.
— Что с вами? — повторил он.
Я, глядя на него с беспомощностью ребенка, только и смог, что потыкать пальцем в аппарат и промычать что-то невнятное.
— Сушкин!
Голос доносился до меня как из какого-то далёка: я не мог на нем сосредоточиться, он рассеивался, не достигая моего сознания, слова человеческой речи были неразборчивы примерно так же, как неразборчиво для слуха журчание ручья.
— Да очнитесь же!
Я ощутил, как мою щеку ожгло. В ушах зазвенело.
— Черт побери! — вскричал я. — Вы что, ополоумели?
Полковник отступил, мир вернулся в привычные рамки.
— Телефон!
Моя рука метнулась было к трубке, но Митрофан Андреевич ее перехватил:
— Там уже ничего! — сказал полковник, удерживая меня. — Что случилось? Кто звонил?
— Не знаю!
— Но что сказали?
— Что мне — конец!
Митрофан Андреевич выпустил мою руку из своей и схватился за собственный подбородок. Оглядевшись, я обнаружил, что и все остальные уже столпились вокруг меня и смотрели на меня во все глаза.