Антология осетинской прозы
Шрифт:
— Вот так, мое солнышко… Ну, что тебе стоит показать шею и… волосы? Зато избавишься от многих забот…
Сафират не двигалась. Ей хотелось сказать ему что-нибудь оскорбительное, хотелось ударить его, убить. И убежать отсюда, как можно дальше. Но голодные дети — Вахтанг и Уаздинца… Как вернуться к ним с пустыми руками? Они и так, наверное, все глаза проглядели, ожидая ее. Ожидая ее и хлеб… Эта горькая мысль сломила Сафират. И, как ни странно, успокоила ее. Только теперь она расслышала монотонный
— Кудзан, — через силу выговорила она, — где же твоя совесть?
В голосе ее ни гнева, ни отчаяния. Во всяком случае мельник, не почувствовал этого. Он уловил другое: обреченность. И надежда его вспыхнула с новой силой.
— Сафират, радость моя, — начал он взволнованно, — пусть тебя не удивляют мои слова. Ты же знаешь, моя жена уже столько лет не поднимается с постели. А то, что я сказал тебе сейчас, я ведь не, каждой повторю. Другие женщины мне не нужны, поверь. Но ты… Я намного старше тебя и понимаю, что замуж ты за меня не пойдешь. И не прошу об этом, Сафират! Ну, что тебе стоит!…
— Нет, Кудзан, нет. Если не можешь поменять зерно на муку, постарайся хоть к утру перемолоть. Я пойду. Дети…
Она встала, сделала шаг к двери, но Кудзан преградил ей дорогу.
— Пусть я бессовестный, пусть! Но скажи: что с тобой случится, если ты покажешь мне шею?!
Кудзан разозлился не на шутку. Кого он просит, перед кем унижается? Пусть она красивая. Ну и что? И он ведь не просто Кудзан, а мельник. Знатный, богатый мельник. Стоит ей уступить, и она будет жить безбедно. И сама и дети…
Сафират вдруг сдернула с головы косынку. Распустила волосы, и они волнами легли на плечи и ниже, до самых пят. Расстегнула две пуговицы линялой кофточки и развела воротник. Глядя прямо в глаза Кудзану, она проговорила дрожащим голосом:
— Вот тебе моя шея, вот тебе мои волосы… Что ты отдашь за это?
Кудзан чуть не задохнулся от радости. Несмело дотронулся до ее шелковистых волос, поднес их к губам. Запах молодой женщины ударил ему в голову, как вино. Закружилась голова, дрожь пробежала по телу. Тихо, словно кто-то мог подслушать, он шепнул ей на ухо:
— Все, что хочешь, возьми. Все твое…
— Дашь мне столько муки, сколько мы сможем унести вдвоем. Ты и я, — проговорила сквозь слезы Сафират. Она собрала волосы, повязала косынку и застегнула кофточку.
— Сейчас, сейчас, — заторопился Кудзан.
Дрожащими от возбуждения руками он насыпал полмешка муки и спросил:
— Донесешь?
Она молча кивнула.
Второй мешок, по уговору, он должен был нести сам. Наполнив его и завязав, Кудзан разогнулся и, не в силах совладать с собой, шагнул к женщине.
— Сафират…
Она поняла его, отстранилась и заговорила
— С утра не была дома. Не знаю, как там дети…
— А потом? — выдохнул он.
И снова она поняла его. Ответила на вопрос вопросом:
— Ты мне веришь?
— Слово есть слово, — неопределенно пробубнил он и подал ей мешок. Затем взял свой, и они двинулись в путь.
Сафират согнулась под тяжестью, но от мельницы до самого села прошла без остановки. Не зря, видно, говорят: когда несешь в дом, тяжести не чувствуешь.
Вернувшись на мельницу, Кудзан стал ждать. Время тянулось нестерпимо медленно, и радостное ожидание постепенно сменилось нетерпением. То и дело он выходил и подолгу смотрел на дорогу, но в кромешной тьме ночи ничего нельзя было разглядеть.
А жернова крутились, как всегда, размалывая зерно, но в привычном шуме их ему чудился упрек:
— Ай, ай, ай, Кудзан, ай, ай, ай!
Крайняя пара, на которой мололась чечевица для скота, выводила вполне внятно:
— Что ты задумал, что ты задумал, Кудзан?
— Ай, ай, ай! — слаженно вторили остальные.
Слушая, Кудзан задремал. Когда утренняя заря заглянула в окошко, он присел на топчане, тяжело вздохнул и покачал головой.
Весь день он чувствовал себя разбитым, все валилось из рук. Все раздражало, злило его. И понемногу, исподволь в душу закрадывался стыд. Он обидел женщину, которая пришла к нему в крайней нужде. Вдову обидел, мать сирот. Ему казалось, что все вокруг уже знают об этом, и он не мог смотреть людям в глаза.
Так минул день, второй, неделя, месяц… Время шло, а стыд оставался, то угасая вроде бы, то разгораясь с новой силой.
Не зная, как искупить свою вину, Кудзан прокрался однажды ночью в село и оставил на крыльце Сафират холщовый мешочек с мукой. Через некоторое время повторил вылазку. И еще раз. И еще…
Поздней осенью, когда собрали урожай и жить стало легче, на мельницу пришла Сафират. Кудзан растерялся и, пряча глаза, стал извиняться перед ней.
— Только не думай, что я, что у меня каменное сердце, — нескладно повторял он. — Пусть огонь моей жизни потухнет, если я…
Сафират молча шагнула к нему и обняла, как отца.
— Ты спас моих детей, — срывающимся голосом прошептала она. — Ты спас их…
— Хорошо, мое солнышко, хорошо, — успокаивая женщину, Кудзан погладил шершавой ладонью ее по щеке. — Прости меня, старика…
Но себя самого он так и не смог простить. Нет-нет да и всплывет в памяти та давняя весенняя ночь. Раны совести не заживают…
Кудзан встал с топчана. Подошел к жерновам. Обвел взглядом разоренную мельницу. Вышел и с болью в душе затворил за собой дверь.