Антология осетинской прозы
Шрифт:
Как только закрылся занавес, мать вскочила с места и заторопилась к дочери на сцену. Она встретила Разиат в коридоре: дочь шла к себе в уборную. Разиат была озабочена, ей казалось, что она сыграла не так, как нужно, и была недовольна собой.
— Дочь моя, сними с себя это одеяние и больше никогда его не надевай, — сказала мать.
— Почему?
— Не идет тебе это, не годится его сейчас носить.
— Как же мне не надевать его? — удивленно спросила дочь. — Ведь я играю роль.
— Очень долго, всю жизнь ходила я в такой роли, и мне даже
И тут Разиат весело рассмеялась — она поняла, что роль удалась ей. Обняв мать, она быстро увлекла ее в свою уборную.
— Ну, не чародеи ли вы, молодежь? — сказала мать, глядя, как несчастная старуха снова становится ее красивой, веселой дочерью. — Ведь ты прошлую жизнь и краем глаза не видела, а как ее передаешь!
— Но я знаю твою жизнь, мама, — ответила дочь.
Перевод Ю. Либединского
Дабе Мамсуров
ТЕНЬ
Рассказ
Габил Сауол — маленький человечек. Всмотритесь в него пристальней, и вы убедитесь, что на его лице так и написано, что он лукав, хитер и бесчестен. Стоит вам взглянуть на его усы, похожие на стрелки, на острую бородку, и спрятанный, между ними маленький рот тотчас откроется, расплывется в подхалимской улыбочке, и Габил, жеманничая, как девушка, потупив взор, окажет:
— Да! Ты, как всегда, говоришь правду! Клянусь моим Кораном, лучше тебя не встречал человека на нашей земле!
Смех никогда не рождался в сердце Габила, и сердце его никогда не смеялось, но с тонких губ не сползает улыбочка, а маленькие серые глазки всегда блестят и готовы вместе с вами смеяться, если вы смеетесь, и плакать — если вы плачете.
Сейчас Габил идет из бригады. Идет не торопясь. Рядом о ним ползет его тень…
Габилу хочется с кем-нибудь поговорить по душам. Но с кем? Кому может доверить Габил свои мыслишки? И он доверяет их…
— А-а, привет, мой друг! — обращается он к своей тени. — За мной идешь? Не нравится? Злишься? А ты попробуй-ка, не пойди! Надоело, говоришь, за мной таскаться повсюду? Трудно? Ну, что же! И мне было нелегко… Что поделаешь? Терпи, голубушка, терпи! Ты на всю жизнь со мной связана. Гляди: поднял я руку — и ты подняла. Я нагибаюсь — и ты сгибаешься в три погибели. Я склонил голову — и ты склоняешь ее… Видишь? Кто над тобой хозяин? Я! Ну и выполняй мою волю! Что ты сказала? Самолюбие? Забудь, голубушка, о самолюбии! Забудь, как и я забыл! Ты знаешь? Мне, пожалуй, еще труднее, чем тебе, приходилось. Ты вот за мной ползешь и все, что я делаю, повторяешь. Что ж, повторяй! Ты не ошибешься! А я часто ошибался. Понимаешь? Ошибался! Когда-то, давно это было, правда, служил я у одного полковника — по фамилии Лабунец. Был я… ну, словом, я был его тенью. Был слугой, денщиком и старался служить ему верою и правдой; старался, чтоб полковник всегда
И вот однажды приходит мой полковник домой и спрашивает:
— Гаврил Хамицович (чувствуешь, как ценил меня полковник? Гаврилом Хамицовичем называл!)… Гаврил Хамицович, говорит, какого ты мнения насчет Лизаветы Петровны?
А я то знал, что он эту самую Лизу до потери сознания любит. Ну, как я мог сказать ему о ней что-либо плохое?
— Клянусь моим Кораном, — отвечаю, — такой великолепной женщины еще на земле и не бывало!
— Ну и дурак! — кричит мой полковник. — Дурак и ни черта ты не понимаешь!
— Так точно, — повторяю, — я дурак, ваше высокоблагородие, и ни черта не понимаю.
— Ты-то, тень, знаешь что я не дурак, но разве я мог перечить полковнику? Прогони он меня в шею, что бы я стал тогда делать?
— Она бессовестная скверная женщина! — зло кричит полковник.
— Так точно, ваше высокоблагородие… — уже было начал я — ведь я всегда соглашался со всеми его рассуждениями, даже мыслями, но в этот раз мне почему-то пришло в голову, что он неискренне ругает Лизавету Петровну; может быть, он хочет узнать о ней мое мнение?
— Никак нет, — отвечаю, — ваше высокоблагородие, — Лизавета Петровна отменная и весьма достойная женщина.
— Негодяй! Дурак! Хам! Ни черта не понимаешь!
— Так точно, ваше высокоблагородие, я негодяй, дурак, хам и опять-таки ни черта не понимаю! Но вы поверьте, насчет Лизаветы Петровны я вам сказал от чистого сердца.
— Осел! Запомни: она — подлюга.
— Никак нет, ваше высокоблагородие, — продолжаю я упираться, — вовсе не подлюга Лизавета Петровна.
— Как не подлюга, мерзавец? Я было к ней едва прикоснулся, а она мне влепила пощечину!
Тут только понял я, дружище, что на этот раз влип. Нужно было бы мне повторять за полковником, что она подлюга, а я-то, осел, утверждал, что она великолепная женщина, чистейшей души! Кто его знал, полковника, что он на самом деле о Лизе думал? А это надо знать, дружище, всегда (нужно знать, и никогда нельзя ошибаться. Понимаешь? Хи-хи! Никогда нельзя ошибаться! Ошибешься — и сам не рад будешь. А я ошибся, и каких я нажил себе неприятностей! Ох, дурак, дурак ты, Габил! Конечно, дурак! Полковник чуть было не содрал с меня шкуру. «Ну, что ж, — думаю, — придется тебе, Габил, исправлять ошибку». Другой бы не посмел и слова сказать, но я, ты ведь знаешь, я — толстокожий.
— Простите, говорю, ваше высокоблагородие, я так выразился насчет вашей Лизаветы Петровны, потому что я знаю — что вы ее любите…
— Я ее, балда этакая, никогда не любил, я таких, как она, никогда и любить не стану!..
— Эх, ваше высокоблагородие, я и не сомневался ни на минуту, что вы ее вовсе не любите: вы хотите ее взять в любовницы…
— Идиот! В любовницы? К черту таких любовниц!
Ну, вижу, совсем разъярен мой полковник. А когда хозяин серчает, подчиненный должен съежиться, стать незаметным, как мышь.