Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Браиловский Александр Яковлевич

Февраль семнадцатого

В этом метельном феврале, С каждым гаданием новым Выходили слезы о короле, Прекрасном, молодом, бубновом. И уже никто не мог Перечесть королей домашних, Закопанных у дорог На изрытых боями пашнях. И опять черная масть — Злое воронье и галки — Продолжали червы и бубны красть У бедной русской гадалки. Мерли голуби на Сенной, У рядов унылых и праздных, Даже шелухи овсяной Не осталось от щедрот лабазных. У немилосердных дверей, В очереди у пекарен Слушая ругань пекарей, Первый появился барин. Рос по хвостам гул, Бабий, рабий и темный, И ветер февральский дул И мотался в тоске бездомной. Поднимал вопли и плач, Путал в метели крылья И раскачивал золотой калач — Памятник изобилья. Заметал роковой след От Юсупова на Малой Невке, Но уже белого с синим нет, Только красное цветет на древке. Старухи из храма в храм Ходили,

чуткие к катастрофе: У них уже не было по утрам Ни кофе, ни сливок в кофе. Во дворцах анфилады зал Зябли в суровой стуже, А ветер февральский лизал Стены — жалея вчуже. Уже швейцар с булавой Не красовался в шитье парадном И на перекрестке городовой Догадывался о неладном.

Смерть Жалости

Однажды умерла Жалость. Ее одели и положили в гроб. Сердце у многих сжалось, И многие перекрестили лоб. Большинство же вздохнуло вольно, Ощутивши новую прыть. Слава Богу, теперь не больно, Больше нечем жалеть и любить. Беспокоиться уже не надо, Будет жизнь хороша. Наконец-то достигла лада Человеческая душа. Все предусмотрено законом И карающим Уложеньем. Люди теснились по балконам, Глядя на процессию с пренебреженьем. С веселым злорадством глядя, Тешилась людская горилла, Огромнейшие животы гладя, Взгроможденные на перила. С неба падал зловещий свет, В окнах поблескивая запотелых. За колесницей двигались вслед Толпы осиротелых. Несли венки на щите И плакали звонко Беременные женщины, по нищете Не имеющие права на ребенка. Матери шли с детьми В хаос дождевых волокон, И подгоняли их, как плетьми, Насмешки из нарядных окон. Стаи брошенных кошек и собак Пестрели различной мастью: Покойница как-никак Была им заменой счастью. Пренебрегши полевой игрой, Наслышась о детской злобе, Бабочек легкий рой Порхал над спящей в гробе. Довольно светлых затей Среди цветочного изобилья. Теперь любой из детей Оторвет им ножки и крылья. На балконе женщина куталась в плед. Дрожь потрясала тело. Холодно сердцу, в сердце нет Ничего, что бы нежно грело.

Лавочка сверчков

Для огорченных старичков, Для всех, кому живется скучно, Открою лавочку сверчков И буду продавать поштучно… Я долго их тренировал, Насвистывал за старой печью, Чтоб каждый пел из них и знал, Вникая в душу человечью. Чтоб тонко голосом владел И в трели приобрел искусство, И скромный полюбил удел — Будить померкнувшие чувства. Воспоминанья оживлять И, спрятанную берегами, На заводи тревожить гладь Вдруг просиявшими кругами. Ах, даже соловью с сучка Такие не певать признанья, Каким я выучил сверчка За зимы долгие изгнанья. Что — соловей? Всего лишь — май, Всего лишь краткое влюбленье, Всегда невозвращенный рай, Печаль, тоска и сожаленье… А мой сверчок — он домовит; Певец семьи, вещей и крова, Всего, чем жив мещанский быт, Что крепко, честно и здорово… Сверчка купите в декабре. Он вам споет под голос вьюги О звонкой тройке на дворе И возвращении подруги.

Сочельник

Пред праздниками возится Европа, Гусей с базара в дом торжественно несет, Пыль выколачивает из салопа И шубы старые внимательно трясет. В осуществление хозяйских планов Берется яростно за воск, Чтоб старых кресел и диванов Восстановить первоначальный лоск. Любуется на милый свой закуток… Как в годы прошлые, как в прошлые века, Отмахиваясь от безбожных шуток Свободомыслящего пошляка. Им грош цена, знакомы эти шутки, Раскрыт сундук под сладкий звон ключей… Сегодня вечером порадуются внуки Сверканью «золота» и елочных свечей. Там в сундуке испытанные средства Невинной прелести… Полузабытый вкус Далекого рождественского детства, Стеклянных шариков и многоцветных бус. Хлопот по горло, возится старуха, И вот уж сумерки набрасывает мгла, И кафедральные волнительно для слуха Ударили колокола. Пусть праздник встретится в довольствии и благе! Устала, старая, кончай! Осталось только выполоскать флаги, Запачканные красным невзначай…

Москва

Москва — блины, Москва — калач, На два вершка в аршине мене, Слеза вдовы, сиротский плач, Прикинутые на безмене. Церквей не счесть, а все грешна, Издревле обиход заплечный, Немилосердная мошна, Рассол с похмелья огуречный. Икона тяжкая в углу, И тут же всероссийский нищий, Простертый в страхе на полу, Купцовы ловит голенища. Словцо на «ерь» — «идет», «кует» [72] , Но до куска мясного лаком, Москвич как липку «оберет», Обтешет и покроет лаком. Не счесть петель Москва-реки, С недальним дном, поросшим тиной, И замкнут мертвым тупиком Московских улиц путь змеиный. «Царь-колокол» — и не звонит, «Царь-пушки» спесь и рот беззубый. С морозу

девичьих ланит Румянец яростный и грубый. И я, и он, и мы, как вы, Москвой обиженных имеем. И все же матери-Москвы Мы имя грозное лелеем. И верим — будет некий час — Любви и нежности рожденье — И мир увидит ясных глаз Родительское снисхожденье.

72

Словцо на «ерь» — «идет», «кует»… — по старой орфографии эти слова писались через букву «ерь».

В той стране…

За горами, за реками, В той стране, которой нет, Люди злыми стариками Появляются на свет. Из далекой жизни прошлой В мир несут они с собой Холод сердца, опыт пошлый, Тлен пещеры гробовой. Старикам ничто не мило — Взор потуплен, шаг не скор, Поле сельское уныло И докучлив птичий хор. Добрый смех у них в запрете, Им всего милей лучи Безнадежно на рассвете Догорающей свечи. Время мчится год за годом, День за днем друг другу вслед Жизнь идет обратным ходом В той стране, которой нет. Жизнь течет обратным током, И вернуться суждено Всем ручьям к своим истокам, Всем плодам в свое зерно. Старость — в зрелость, зрелость — в младость, В несказанный светлый рай, В бессознательную радость, В колыбельную «бай-бай». За горами, за реками В той стране, которой нет, Люди злыми стариками Появляются на свет. Но в движении каскадном Встречных весен будет миг, Улыбнется пчелам жадным Плотью крепнущий старик. Так начнется. Год за годом Потекут друг другу вслед. Жизнь идет обратным ходом В той стране, которой нет. К песням, к сладости объятий И блаженству впереди Погрузится в сон дитятей У родимой на груди. Мать однажды встрепенется: Где же сын? А он тайком За окно. И вот уж вьется В небе вольным мотыльком.

Завороженный край

В благоухающей когда-то, В моей возлюбленной стране Цветут цветы без аромата И спят ручьи в недобром сне. Журчанье их веселым звоном Не прозвучит среди дубрав, В успокоительно зеленом Пленении бесшумных трав. И нет пернатых… Птицелюбам Не проводить в мечтаньях дни, Не выжидать под старым дубом Хлопка лукавой западни. Мужик сойдет к реке с пригорка, Но на разрушенный паром Не выплеснется красноперка, Гонясь за легким комаром. Нет жизни в водах нетекучих… Остановились времена… И чертит лёт мышей летучих Погибельные письмена.

Зеленый город

Граждане, переедем в другой уезд, Заселим неуклонно хутор за хутором, Разве уже не осталось мест — С акварельными облаками ранним утром? Или город построим, Зеленых Крыш, Вал высокий вокруг нароем. Запретим от лица возлюбивших тишь В этот город входить политикам и героям. Надоел, надоел нам шумный плакат, Пенящий мясо шрифтов красных; Знаменитых имен безобразный скат Задушил обыкновенных и совершенно частных. Отграничимся от прославленных на страницах газет Медным кофейником и цветущим фикусом, Да правит нами безымянный Зет С неслышным секретарем своим господином Иксом. Ну а если жизнь с событиями сопряжена И захочет захватить приз в том — У бухгалтера казначейского молодая жена Пускай чуть-чуть не убежит с артистом. И если все-таки пожелает рок Яркой славы показать образчик, — Пусть Ивану Ивановичу достанется венок, Починившему у соседа музыкальный ящик. Станем же кротко просить творца Беспечальности светлой в жизни здешней И вымаливать у него судьбы скворца, Наделенного застрахованной от огня скворешней.

Поэзия

Окончена последняя строка, Отброшена замолкшая цевница, И песнь моя прозрачна и легка Взлетает ввысь, свободная, как птица. Ни чувствами моими не полна, Ни мысль моя ей крыл не отягчает, Лишь для тебя возносится она И лишь в тебе поет и отвечает. Она пуста блаженной пустотой Затем, чтоб ты узрел себя во внешней, Прекрасная твоею красотой, Весенняя твоей улыбкой вешней. Печальная — коль скоро ты грустишь, Любовная, когда любовь лелеешь, Тишайшая взыскующему тишь, Разумная, коль нечто разумеешь.

Д. Аминадо

Уездная сирень

Как рассказать минувшую весну, Забытую, далекую, иную, Твое лицо, прильнувшее к окну, И жизнь свою, и молодость былую? Была весна, которой не вернуть… Коричневые, голые деревья, И полых вод особенная муть, И радость птиц, меняющих кочевья. Апрельский холод. Серость. Облака. И ком земли, из-под копыт летящий. И этот темный глаз коренника, Испуганный, и влажный, и косящий. О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз. Запахло мятой, копотью и дымом. Тем запахом, волнующим до слез, Единственным, родным, неповторимым, Той свежестью набухшего зерна И пыльною уездною сиренью, Которой пахнет русская весна, Приученная к позднему цветенью.