Антология сатиры и юмора России XX века. Том 14

Искандер Фазиль Абдулович

В зоопарке

В зоопарке узнал я, не в школе: Умирают фламинго в неволе. У директора вечно волынка: Нарушается план по фламинго. Умирают без шума, без жалоб… Что ей, птице, на ножке стояла б… В теплоте электрической грелки Подаются лягушки в тарелке. А по стенам от края до края — Виды все африканского рая. Виды разные и пампасы, Травы красные, как лампасы. Над фламинго кричат попугаи. Колорит создавать помогая. Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка: Умирают в неволе фламинго.

Завоеватели

Крепость древняя у мыса, Где над пляжем взнесены Три библейских кипариса Над обломками стены. Расчлененная химера Отработанных времен Благодушного Гомера И воинственных племен. Шли галеры и фелюги, С гор стекали на конях В жарких латах, в пыльной вьюге, В сыромятных кожухах. Греки, римляне и турки, Генуэзцы, степняки, Шкуры, бороды и бурки, Арбы, торбы, бурдюки. Стенобитные

машины Свирепели, как быки, И свирепые мужчины Глаз таращили белки. Ощетинивали копья. Волокли среди огня Идиотское подобье Деревянного коня. Очищали, причащали. Покорив и покарав. Тех, кто стены защищали, В те же стены вмуровав. И орлы, не колыхаясь. Крыльев сдерживали взмах. Равнодушно озираясь На воздетых головах. А внизу воитель гордый Ставил крепость на ремонт. Ибо варварские орды Омрачали горизонт. Стенобитные машины Вновь ревели, как быки, И свирепые мужчины Глаз таращили белки. Печенеги, греки, турки, Скотоложцы, звонари, Параноики, придурки, Хамы, кесари, цари: — Протаранить! Прикарманить! Чтобы новый Тамерлан Мог христьян омусульманить, Охристьянить мусульман. И опять орлы, жирея, На воздетых головах Озирались, бронзовея В государственных гербах. Возмутителей — на пику! Совратителей — на кол! Но и нового владыку Смоет новый произвол. Да и этот испарится, Не избыв своей вины. Три библейских кипариса Над обломками стены. Плащ забвения зеленый Наползающих плющей, И гнездятся скорпионы В теплой сырости камней.

Огонь, вода и медные трубы

Огонь, вода и медные трубы — Три символа старых романтики грубой. И, грозными латами латки прикрыв, Наш юный прапрадед летел на призыв, Бывало, вылазил сухим из воды И ряску, чихая, сдирал с бороды. Потом, сквозь огонь прогоняя коня, Он успевал прикурить от огня. А медные трубы, где водится черт, Герой проползал, не снимая ботфорт. Он мельницу в щепки крушил ветровую, Чтоб гений придумал потом паровую. И если не точно работала шпага, Ему говорили: Не суйся, салага! — Поступок, бывало, попахивал жестом. Но нравился малый тогдашним невестам. Огонь, вода и медные трубы — Три символа старых романтики грубой. Сегодня герой на такую задачу Глядит, как жокей на цыганскую клячу. Он вырос, конечно, другие успехи Ему заменяют коня и доспехи. Он ради какой-то мифической чести Не станет мечтать о физической мести. И то, что мрачно решалось клинком. Довольно удачно решает профком. Но как же — шептали романтиков губы — Огонь, вода и медные трубы? Наивностью предков растроган до слез, Герой мой с бригадой выходит на плес. Он воду в железные трубы вгоняет, Он этой водою огонь заклинает. Не страшен романтики сумрачный бред Тому, кто заполнил сто тысяч анкет.

Камчатские грязевые ванны

Солнца азиатский диск. Сопки-караваны. Стой, машина! Смех и визг. Грязевые ванны. Пар горячий из болот В небеса шибает. Баба бабе спину трет. Грязью грязь сшибает. Лечат бабы ишиас, Прогревают кости. И начальству лишний раз Промывают кости. Я товарищу кричу: — Надо искупаться! В грязь горячую хочу Брюхом закопаться! А товарищ — грустный вид, Даже просто мрачный: — Слишком грязно, — говорит, Морщит нос коньячный. Ну а я ему в ответ: — С Гегелем согласно, Если грязь — грязнее нет. Значит, грязь прекрасна. Бабы слушают: — Залазь! Девки защекочут! — Али князь? — Из грязи князь! — То-то в грязь не хочет! Говорю ему: — Смурной, Это ж камчадалки… А они ему: — Родной, Можно без мочалки. Я не знаю, почему В этой малокуче, В этом адовом дыму Дышится мне лучше. Только тело погрузи В бархатную мякоть… Лучше грязь в самой грязи, Чем на суше слякоть! Чад, горячечный туман Изгоняет хвори. Да к тому ясе балаган, Цирк и санаторий. Помогает эта мазь. Даже если нервный. Вулканическая грязь, Да и запах серный. Принимай земной мазут. Жаркий, жирный, плотный. После бомбой не убьют Сероводородной! А убьют — в аду опять. Там, у черта в лапах, Будет проще обонять Этот серный запах. Вон вулкан давно погас. Дышит на пределе! Так, дымится напоказ. Ну, а грязь при деле. Так, дымится напоказ — Мол, большая дума, А внутри давно погас, Грязь течет из трюма. Я не знаю, почему В этой малокуче, В этом адовом дыму Дышится мне лучше! Вот внезапно поднялась В тине или в глине, Замурованная в грязь, Дымная богиня. Слышу, тихо говорит: — В океане мой-то… (Камчадальский колорит) — Скудно мне цевой-то… И откинуто плечо Гордо и прекрасно, И опять мне горячо И небезопасно. Друг мой, столько передряг Треплет, как мочало, А поплещешься вот так — Вроде полегчало.

Библейская басня

Христос предвидел, что предаст Иуда, Но почему ж не сотворил он Чуда? Уча добру, он допустил злодейство. Чем объяснить печальное бездейство? Но вот, допустим, сотворил он Чудо. Донос порвал рыдающий Иуда. А что же дальше? То-то, что же дальше? Вот где начало либеральной фальши. Ведь Чудо — это все-таки мгновенье, Когда ж божественное схлынет опьяненье, Он мир пройдет от края и до края, За непредательство проценты собирая. Христос предвидел все это заране И палачам отдался на закланье. Он понимал, как затаен и смутен Двойник, не совершивший грех Иудин. И он решил: «Не сотворится Чудо. Добро — добром. Иудою — Иуда». Вот

почему он допустил злодейство, Он так хотел спасти от фарисейства Наш мир, еще доверчивый и юный… Но Рим уже сколачивал трибуны.

Жалоба сатирика

по поводу банки меда,

лопнувшей над рукописью

Возясь с дурацкой ножкою комода, На рукопись я скинул банку меда. Мед и сатира. Это ли не смелость? Но не шутить, а плакать захотелось. Расхрустываю клейкие листочки, На пальцы муравьями липнут строчки. Избыток меда — что дерьма достаток. Как унизительны потоки этих паток! (Недоскребешь — так вылижешь остаток.) Что псы на свадьбе! Нечисть и герои, Достойные, быть может, новой Т^ои, Заклинились, замазались, елозя! И скрип, и чмок! Как бы в грязи полозья. Все склеилось: девица и блудница, Яичница, маца, пельмени, пицца… А помнится… Что помнится? Бывало, Компания на бочках пировала. Ах, молодость! Особенно под утро Дурак яснеет, отливая перламутром. Цап индюка! И как баян врастяжку! И в гогот закисающую бражку! Я струны меж рогами козлотура Приструнивал, хоть и дрожала шкура, Вися между рогов на этой лире, Без сетки предавался я сатире. Сам козлотур заслушался сначала. Он думал, музыка с небес стекала. Радар рогов бездонный этот купол С тупою методичностью ощупал. Потом все ниже, ниже, ниже, ниже… (Я хвастаюсь: влиянье сладкой жижи.) Засек… Счесал… И ну под зад рогами! Как комбикорм, доносы шли тюками! Смеялся: — Выжил! Горная порода! — Вдруг шмяк — и доконала банка меда. Противомедья! Яду, Яго, яду! Но можно и коньяк. Уймем досаду. (Он тоже яд по нынешнему взгляду.) В безветрие что драться с ветряками? Костер возжечь не можно светляками. Швыряю горсть орехов на страницу. Мой труд в меду, сладея, превратится В халву-хвалу, точнее, в козинаки, Хрустящие, как новые гознаки. О господи, зачем стихи и проза? Я побежден. Да здравствует глюкоза! Но иногда…

Любитель книг

Любитель книг украл книгу у любителя книг. А ведь в каждой книге любителя книг, В том числе и в украденной книге, Говорилось: не укради. Любитель книг, укравший книгу у любителя книг. Разумеется, об этом знал. Он в сотнях своих книг, В том числе и в книгах, не украденных у любителей книг, Знакомился с этой истиной. И авторы этих замечательных книг Умели каждый раз этой истине придать новый, свежий оттенок, Чтобы истина не приедалась. И никто, как любитель книг. Тот, что украл книгу у любителя книг, Не умел ценить тонкость и новизну оттенков. Которыми владели мастера книг. Однако, ценя тонкость и новизну оттенков В изложении этой истины, Он как-то забывал о самой истине, Гласящей простое и великое: — Не укради! — Что касается меня во всей этой истории, То я хочу сказать, что интеллигенции Не собираюсь выдавать индульгенции.

Баллада о юморе и змее

В прекрасном, сумрачном краю Я юмору учил змею. Оскалит зубки змейка — Не улыбнись посмей-ка! Но вот змеиный юмор: Я всхохотнул и умер. Сказали ангелы в раю: — Tы юмору учил змею, Забыв завет известный: Вовеки несовместны Змея и юмор… — Но люди — те же змеи! — Вскричал я. — Даже злее! …И вдруг зажегся странный свет, Передо мной сквозь бездну лет В дубовой низкой зале Свифт с Гоголем стояли. Я сжал от боли пальцы: — Великие страдальцы, Всех лилипутов злоба Вас довела до гроба. — Учи! — кивнули оба. И растворились в дымке, Как на поблекшем снимке. Я пробудился. Среди книг, Упав лицом на черновик, Я спал за письменным столом Не в силах совладать со злом. Звенел за стенкой щебет дочки, Но властно призывали строчки: В прекрасном, сумрачном краю Я юмору учил змею…

Определение поэзии

Поэт, как медведь у ручья, Над жизнью склонился сутуло Миг! Лапой ударил с плеча. На лапе форель трепетнула! Тот трепет всегда и везде Лови и неси сквозь столетья. Уже не в бегущей воде, Еще не в зубах у медведя!

Сходство

Сей человек откуда? Познать — не труд. Похожий на верблюда Пьет как верблюд. Похожий на оленя Летать горазд. Похожий на тюленя Лежит как пласт. Что толку бедолагу Жалеть до слез? Похожий на конягу И тянет воз. В броню, как черепаха, Одет иной. Переверни — от страха Замрет герой. А тот стучит, как дятел, В кругу родни. Держу пари, что спятил От стукотни. Качается головка. Цветут глаза. Не говори: — Плутовка. Скажи: — Гюрза! Похожий на совенка Возлюбит мрак. Похожий на ребенка — Мудрец, чудак. Похожий на барана — Баран и есть! Похожий на тирана Барана съест. И в ярости пророка Жив носорог. Когда, коротконого. Мчит без дорог. Я думаю — живущий Несет с собой Из жизни предыдущей Жест видовой. Остаточного скотства. Увы, черты, Но также благородства И чистоты. Забавно это чудо — И смех и грех. И страшен лишь Иуда: Похож на всех.

Душа и ум

Когда теченье наших дум Душа на истину нацелит, Тогда велик и малый ум, Он только медленнее мелет. Душа есть голова ума, А ум — его живая ветка. Но ум порой, сходя с ума, — Я сам! — кричит, как малолетка. Своей гордынею объят, Грозит: — Я мир перелопачу! — И, как безумный автомат. Он ставит сам себе задачу. И постепенно некий крен Уже довлеет над умами, Уже с трибун или со стен Толпа толпе долбит: — Мы сами! И разрушительный разбег Однажды мир передраконит. …Вдруг отрезвевший человек. Схватившись за голову, стонет. Сбирая камни, путь тяжел, Но ум, смирившийся погромщик, Работает, как честный вол, Душа — надолго ли? — погонщик.