Антология сатиры и юмора России XX века. Том 14
Шрифт:
— Ну как? — спросил Марат.
— Старушенция как старушенция, — говорю.
— Пятнадцать лет назад, — сказал он, — она еще была дамой в соку. Из-за нее один таксист другого пырнул ножом. А у меня, тогда еще зеленого юнца, был с ней роман. Да, она работала официанткой в ресторане аэровокзала. После каждого свидания я находил у себя в кармане сотнягу, старыми, конечно. И вот однажды прихожу в ресторан, и она мне говорит: «Сегодня у нас последнее свидание». — «Почему?» — говорю. «Выхожу замуж за летуна», — говорит. «А как же я?» — говорю. «Ну, ты еще молоденький, —
Съел я этот бифштекс и ушел. У нас было излюбленное местечко в старом парке. Я пришел в этот парк, нашел заросли крапивы, осторожно вырвал один стебель, обернул его газетой, чтобы не жегся, и сунул его в кусты самшита возле места нашего свидания.
Прибегает запыхавшись. Миловались, целовались, прощались, а потом я как достал этот стебель крапивы да как стал лупцевать ее поперек голого зада: «Вот тебе твой летун! Вот тебе твой летун!»
— Но ведь ты не собирался на ней жениться? — перебил я его.
— Нет, конечно… Но молодой был, горячий…
Я хотел у него спросить, нащупал ли он в тот вечер у себя в кармане сотнягу и если нащупал, то как с нею распорядился. Но все-таки не спросил. Да и что спрашивать. Марат он такой и есть, и надо его или отвергать, или принимать таким, какой он есть.
Мы дошли до конца набережной и пошли обратно. Когда мы проходили мимо этой старушенции, я украдкой посмотрел на Марата, а потом на нее.
Марат, проходя мимо нее, как-то важно приосанился, подобрался, как бы сурово предупреждая ее попытку восстановить знакомство. Старушенция на нас даже не посмотрела.
Странное чувство испытал я, глядя на нее и вспоминая рассказ Марата. Резались шоферы такси, бежала, запыхавшись, на свидание к юному любовнику, была бита крапивой, а вот теперь такая мирная старушка, продает семечки. Куда делся ее летун, бог его знает. Да, странное чувство я тогда испытал, словно заглянул в жестокий и бездонный колодец жизни и увидел на дне его свое собственное постаревшее лицо. Марат шел рядом со мной как ни в чем не бывало.
— Ты бессмертен, Марат, — сказал я ему.
— Не надо мне мозги лечить, — ответил Марат. И, властно озираясь, добавил — Лучше пойдем по кофе выпьем.
Точно так же однажды на базаре он издали кивнул мне на одну дородную матрону, которая стояла за прилавком, грудью прикасаясь к целому стогу зелени: петрушки, кинзы, укропа, цицмата, тархуна, зеленого лука.
— Забавное приключение было у меня с ней лет десять назад, — сказал он, когда мы прошли ряд, где она торговала. — …Возвращался я с охоты и проходил через деревню Атара-армянская. И тут меня застигла гроза такая, что за три шага ничего не видно. Я вбежал в первый попавшийся двор и вхожу на веранду дома. Дождь пополам с градом лупит такой, что хоть кричи — ничего не услышишь. Все-таки слышу, какой-то стон доносится из дому.
Дай, думаю, посмотрю, что там такое, и открываю дверь. Смотрю, лежит женщина в постели
Стонет, ничего не отвечает, а только черными глазищами смотрит на меня. Только глазища и торчат из-под одеяла. Да еще слышу — зубами стучит.
— Что с вами? — говорю, и как-то странно мне делается: град стучит о крышу, женщина лежит под одеялом, а кругом никого.
— Лихорадка, — говорит, — возьми с той постели одеяло и накрой меня…
Приказывает прямо… Я беру с другой постели одеяло и набрасываю на нее. А она лежит, глазищами сверкает и, слышу, продолжает стучать зубами. А мне так странно — кругом гроза, а здесь одна женщина в доме лежит под одеялом и зыркает своими глазищами.
«Ну как, — говорю, — согрелись?» — «Нет, — говорит и стучит зубами, — в другой комнате на кровати одеяло, принеси и накрой меня…»
Я уже сам начинаю дрожать. Вхожу в другую комнату, стягиваю одеяло с постели, беру и накрываю ее.
А она все глазами зыркает и продолжает стучать зубами. А мне так странно — чужое село, чужой дом и женщина одна в доме лежит под одеялом, глазища так и зыркают, а кругом гроза и ни живой души. Думаю, может, ведьма какая. А сам дрожу, не знаю отчего, волнуюсь.
«Ну как, — говорю, — согрелись?» — «Нет, — отвечает мне резко и стучит зубами, — в той комнате на вешалке пальто висит, принеси и укрой меня…»
Вхожу в другую комнату. В самом деле, на вешалке висит пальто. Снимаю его дрожащими руками, несу и накрываю ее. А кругом гроза, крыша трещит, а в доме женщина стучит зубами и зыркает из-под одеяла.
«Ну как, — говорю, а у самого голос осекается, — согрелись наконец?» — «Нет, — говорит, — принеси еще чего-нибудь».
А сама глазищами так и зыркает из-под всего, что я набросал на нее. А кругом гроза, крыша гремит, а в доме я и эта женщина. Страшно.
«Хозяйка, — говорю, а у самого голос вибрирует, — больше вроде нечего нести…» — «Ну тогда, — грозно так произносит, — сам ложись сверху!»
А у самой глазищи так и зыркают, а зубы так стучат, что сквозь грозу слышно. Не женщина, а ведьма. Другой на моем месте от мандража растерялся бы. Но я, хоть и мандражу, вперед иду. На всякий случай прислоняю ружье к изголовью кровати и, была не была, ныряю в постель. Одним словом, что говорить, солдат свое дело знает. Через полчаса она откидывает все, что на нее навалено: «Жа-а-арка… Принеси мне из кухни воды…»
Я иду в кухню, нахожу воду и, черпанув кружкой, приношу. Пьет. Смотрю, опять своими глазищами на меня уставилась и хоть зубами не стучит, а все равно начинаю волноваться.
«Хозяюшка, напилась?» — спрашиваю у нее. «Нет, — говорит и дает мне кружку, — там на кухне в кувшине айран — принеси мне!»
Ну нет, думаю, надо рвать когти, пока мужики меня не застукали в этом доме. Веру кружку, потихоньку прихватываю ружье и как будто на кухню, а сам даю драпака. Слава богу, гроза кончилась, градины на земле так и сверкают, а я радуюсь жизни и иду.