Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Подивился Аверьян, глядя на телефонный аппарат: «На кой леший здесь эта игрушка, если, считай, до самой станции нет ни одного телефонного столба? Может, провод но земле пущен? Но вряд ли! От станции до сельсовета — как от Земли до Луны, где взять столько провода».
Председатель сельсовета чуть привстал из-за стола, ударил по краю кулачищем:
— Ну, Филипенко!
Толпа выплеснула на середину хаты тщедушного мужичка в старом, латаном-перелатанном пальтишке. Очутился он против стола председателя, затравленно огляделся и… вдруг повалился на колени.
— Лазарь Афанасьевич, не губи, деточек пожалей… Семеро… Что
— И не проси, Филипенко! Не мне — государству дай! — Мордастый, неуклюжий председатель Щербиновского сельсовета тяжко, всем телом обернулся и показал на портрет Ильича.
— Лазарь Афанасьевич, отец родной, но хоть маленькая справедливость должна быть. У меня четыре десятины на десять едоков, у Нетахатенко — двадцать пять десятин. А что с меня, что с него — одинаково по десять мешков.
— Не я законы пишу — Советская власть! — ответил председатель сельсовета. — Он посмотрел на телефон, вздохнул тяжко, будто тащил на гору мешок с горохом. Снял поблескивавшую трубку с телефонного аппарата. Похукал на нее, потер рукавом полосатого пиджака и начал яростно крутить ручку вызова. Звоночек нетерпеливо позвякивал, передавал куда-то во внешний мир упрямую настойчивость человека.
Не сразу, но ответ, видимо, пришел: заблестели выпуклые глаза Лазаря Афанасьевича.
— Девушка! Алё! Алё! Девушка, ты мне вызови Москву! Алё! Алё! Да не бросай ты, милая, трубку. Мне надо поговорить по важному государственному делу. — Он помолчал, видимо, ожидая, когда телефонистка соединит его с Москвой. От нетерпения Лазарь Афанасьевич поколачивал легонечко толстым пальцем по рычажку вызова, и звоночек постоянно тренькал, тихо, невнятно, вот так бормочет во сне ребенок. Но именно это и напоминает матери, что чадо живо и спит нормально. — Алё! Алё! — обрадовался вдруг Лазарь Афанасьевич. — Товарищ, вы извиняйте, что од державных дел оторвал вас. Я бы не стал беспокоить, но народ домогается. У нас тут есть многодетный бедняк Филипенко. За Советскую власть воевал. Не по силам ему продналог. Что мог — уделил державе, а три мешка за ним остались. Как в таком случае быть? — Лазарь Афанасьевич вдруг полез в карман и достал большой серый клетчатый платок. Вытер лоб, давая понять, что ему не по себе от того, что он слышит. — Я понимаю, дорогой товарищ, оно, конечно… Хлебушек всем нужен: и нашим рабочим, и немецким. Я так и растолковывал, но общественность настаивала. — Он осторожно, двумя руками положил трубку на рычаг, затем крутнув рукоятку вызова, дал отбой. Посмотрел на тщедушного Филипенко, который, застыв, окаменел в ожидании решения своей судьбы. И вдруг гаркнул: — Рабочие в Москве и за кордоном с голоду подыхают, а ты тут про своих детишек! Завтра же сдать останние три мешка!
— Лазарь Афанасьевич, — по-бабьи завыл Филипенко. — Долги раздал, государству отвез. Осталось семенное. Но что это за послабление крестьянину, коль выбирают до последнего, как при батьке Усенко!
— Перед Советской властью все равны: положено — сдай, хоть и семенное.
Дикое отчаяние руководило тщедушным мужичонкой Филиппом Филипенко. Он кинулся к Тесляренко, но его перехватили двое дюжих парней — телохранителей при особе председателя.
— Шоб ты кровью залился с твоей справедливостью! — вырывался из рук охранников одичавший от горя человек.
Наотмашь, сплеча ударил Лазарь Афанасьевич
Аверьян даже представить не мог, что у всех на глазах так будут издеваться над Советской властью. Он прекрасно помнил столб из коряжистой сосны перед хатой сельсовета: от него к окну тянулись два провода.
«Неужели щербиновские мужики до того темный народ?!» — возмутила его рабская покорность. Но еще больше он негодовал по поводу самого Лазаря Афанасьевича: «Именем Советской власти творит кулацкую расправу над бедняком!»
Помутилось все в голове у Аверьяна. Выхватил маузер.
Люди опешили. Этот, с оружием в руках, появился среди них неожиданно, неприметно. Расступились, пропустив человека в потертой кожанке к столу, за которым сидел Тесляренко.
Аверьян подошел. Не спускает глаз с председателя сельсовета. Потрогал дулом маузера телефонный аппарат. Тихо, вкрадчиво попросил:
— Будь добр, Лазарь Афанасьевич, звякни еще разок в Москву.
Тесляренко потянулся было рукой к трубке. Даже снял ее. Но тут же положил на место. Нервно рассмеялся, словно бы его щекотали русалки:
— Я же… пошутил. Старался хлебушек для государства запасти. Может, это самое… Того… Пересолил чуток, так извините, товарищ, темноту нашу сельскую.
Филипенко медленно приходил в себя.
— Что?.. Нет такой директивы от Советской власти, чтобы многодетного бедняка обдирать, как липку, до последнего зернышка!
Никто ему не ответил. В комнате, забитой народом, поселилась настороженная тишина. Она вдруг взорвалась протяжным криком: в нем жило отчаяние и злость, торжество и жажда кровавой мести.
— А-а-а… Моих деточек голодом хотел поморить! — Он вдруг вцепился в своего врага, как клещ.
— Филипенко! Ты что, рехнулся? Успокойся! — Сурмач сунул в кобуру маузер и попытался оттащить от Тесляренко дышавшего злобой и ненавистью мужика.
— Заберите его! — Сурмач отыскал глазами в толпе двоих: — Ты! — сказал он человеку в красноармейской шинели, стоявшему ближе всех к столу. — И ты!
Сурмач увидел высокого и худого, как Кащей Бессмертный, дядьку. «Иван Дыбун!» Это оп первым бросил к ногам Аверьяна оружие там, в Журавинском хуторе, в поместье у пани Ксени, это он, прикипев к пулемету, сводил личные счеты с удиравшим Семеном Григорьевичем Воротынцем.
Оттащили Филиппа Филипенко от посипевшего, полупридушенного председателя сельсовета. Обиженный злобно выкрикнул:
— Деточек моих… Паскуда!
Он вдруг сел на пол у ног толпы и заплакал. Горючие, крупные слезы выкатывались из его маленьких глаз, он по-детски растирал их кулаком.
— И вы, — сердито выкрикнул Сурмач в лицо толпе, — позволяете себя дурачить!
— Не позволяли бы… Да кладбище далеко, — бросил Аверьяну в ответ реплику тот, в красноармейской шинели, который оттаскивал Филипенко.
— Кто-нибудь из вас за Советскую власть воевал? — спросил Сурмач.
— Ну я, к примеру, — опять отозвался мужик в красноармейской шинели. — Пулю под Перекопом поймал.
— Как тебя звать?
— Зовут зовуткой, а величают уткой, — недобро ответил бывший красноармеец.
— Олексой Пришлым, — мягко, покровительственно пояснил за того долговязый Иван Дыбун.
— За такую власть ты кровь проливал? — спросил Сурмач Алексея Пришлого, показав на председателя сельсовета.
Бывший красноармеец вдруг рассердился: