Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Шрифт:
Сказала и ушла.
Сейран Сахават (род. 1946)
КРИВОШЕЙ
Дочери моей Ляман
— Алло, это покойницкое отделение мечети?
— Да.
— Простите, с кем я говорю?
— Со старшим мюрдаширом [12] .
— Простите, покойника за сколько обмываете?
— Это зависит от его веса, роста…
— Вес — восемьдесят килограммов, рост — метр семьдесят четыре.
— Сто пятьдесят долларов.
12
Мюрдашир —
— Простите, а если родственники помогут, будет дешевле?
— Нет. Впускать посторонних не имеем права.
— Спасибо.
— И вам спасибо. Всегда готовы услужить. Дуд…. Дуд… Дуд… Дуд… Дуд…
Хотел было открыть окно во двор, покурить — и опять увидел ту самую беременную женщину. Подняв голову к верхним этажам, беременная кричала:
— Хлор есть, хлор, масло для мебели!!! Захотелось открыть окно и что есть силы закричать:
— Но у нас ведь еще и нефть есть, не-е-ефть, не-е-ефть! — Однако постыдился.
Беременная женщина, поставив на землю канистры, блеяла:
— Хлор есть, хло-о-ор, хло-о-ор, хло-ор, масло для мебели!!!
Раньше всех приходила продавщица хлора, потом являлся продавец гатыга, за ним — продавец веников, продавец мяса, продавец меда и продавец тысячи мелочей…
В этом городе все продавалось. Так, продавая все, не станем ли мы сами, в конце концов, продажны?..
Прошел в дальнюю комнату, где было относительно тихо. Сел в кресло, шея его скривилась влево, взгляд устремился куда-то вдаль. Не было у этой дали ни начала, ни конца. Да и сидел он неподвижно, можно было подумать, что его вот так и создали, вместе с креслом. Его взгляд давно миновал границы этого мира, будто пара спиц, вонзившаяся в какую-то точку. Застыл в тот же миг — шевельнись он, возможно, его спицей летящий взгляд вернулся бы назад, выколол ему глаза, и не увидел бы он больше света белого.
А почему шея этого мужчины искривлена влево? Если присмотреться, то можно заметить, что это не так, шея у него вовсе не кривая, просто он голову положил себе на сердце. Когда надоедает ему эта суета мирская, эти шумы и крики, он всегда так делает — начинает сердце свое слушать. Уже больше пятидесяти лет он такой — уже более пятидесяти лет, как создал его Аллах кривошеим.
Если бы мир перевернулся, кривошеий мужчина этого и не узнал бы. Если бы мир перевернулся, шея кривошеего мужчины все равно не выпрямилась бы. Куда там выпрямиться шее этого мужчины — кривой, как деревья в Апшеронских садах…
— Для этого надо, чтобы ветры вспять стали дуть.
Кривошеий мужчина сидел и переживал за этот мир, за его беды мирские — сил не хватало. Упирался коленом в землю — все равно сил не хватало. Ну, а если бы даже хватило, вытянул бы, и что делать стал бы с этим горем-бедой, куда отнести, куда выплеснуть, об этом он даже не задумывался.
В последнее время он часто обижался на этот мир, как говорится, был с ним не в ладу. Обидевшись, уходил в свой мир, а когда одиночество становилось мучительным, возвращался так же, как и уходил. Сам возвращался, никто за ним не приходил, не умолял, не упрашивал. Каждый раз после подобных возвращений он чуточку падал в своих собственных глазах. Выпадая из поля зрения Аллаха, его творений, становился ничем. …Кто его теперь в расчет примет?
Всякий раз после этого в голове у него начинало гудеть, будто внутри у него станок бритвенный работал. Все проходило, стоило лишь ему немного поговорить
В форточку вместе с ветром влетел воробей, метнувшись туда-сюда, опустился на люстру. Воробей растерялся, не понимал, где находится, даже и не пытался сделать это, потому как был осведомлен о своих птичьих мозгах. Взлетев с люстры, решил вырваться на свободу, кружа по комнате и чирикая. Покружив, рванулся к незанавешенному оконному стеклу, упал на пол, словно тот тряпичный мячик, что сельские мальчишки мастерят из лоскутов. Из клюва воробышка вытекли две капли крови и окрасили бесцветный пол. Напрасно ты это сделал, воробей, нужно было полетать и опуститься на кривую шею мужчины, сидящего в кресле. Птичке показалось бы, что села она на кривую ветку дерева… Все равно кривошеий мужчина ничего не заметил бы — он и не знал, что в комнате покойник… Не знал, что в комнате у него пролилась кровь…
Воробью следовало опуститься на кривую шею сидящего в кресле мужчины — случись это, шея мужчины покрылась бы почками, распустилась листвой, и воробей тогда был бы счастлив. Но этого не случилось, воробей испугался. Кривошеий мужчина тогда, не сходя с места, пророс бы, стал деревом, ну сколько же можно быть человеком… И называли бы его — Сидящее Дерево. Это было бы самое знаменитое дерево на земле, шах всех деревьев — у него ведь и кресло есть… Но не случилось.
С тех пор как кривошеий мужчина помнил себя, он, склонив голову свою к сердцу, слушал его стук. Мужчина этот устал от виденного, теперь он впихивал в глаза то, что слышал…
Смех шумной, развеселой соседки за стеной, что месяцами колесит по миру от Дубая до Парижа, Ниагарским водопадом обдал кривошеего мужчину с головы до пят. Кошка сына, по кличке Джерри, отворив лапой дверь, вошла в комнату. Удивленно посмотрев ему в лицо, отчего-то успокоилась, после, топорща маленькие усики, подошла к еще не остывшему воробью, сначала слизала с пола две капли крови, потом, ухватив воробья за шею, отошла в сторонку. И опять мужчина ничего не видел… Вскоре кошка, облизываясь, вернулась, села перед хозяином и стала его разглядывать. Человек содрогнулся: хорошо, что кошка, смотревшая на кривошеего мужчину, даже будучи тигриной породы, тигром все-таки не была. Или же хорошо, что кривошеий мужчина был человеком, а не воробьем.
После довольно долгого разглядывания кривошеего мужчины кошка правой лапой почесала ухо, снова облизнулась, а затем, словно заскучав от пребывания в одной комнате с кривошеим мужчиной, проворно, как прадед ее — тигр, поднялась с места и величавой походкой, присущей ее роду-племени, покинула комнату. Но как только вспомнила о том, что она кошка, тут же начала играть с воробьиными перьями. И не ведала о том, что играет не с ощипанными воробьиными перьями, а с духом воробья…
Люди ведь не прорастают перьями, как воробьи… Вот и кривошеий мужчина тоже…
Вошел, жуя жвачку, старший сын, учившийся в институте, в ушах наушники — музыку слушает. Он всегда в это время возвращался с собрания общества «Черное железо», членом которого состоял. Где бы он ни был, в ушах у него были наушники — на свадьбах, на похоронах, в институте, в метро, — не снимал, даже когда фотографировался. Фотографии последних пяти-шести лет именно так и сняты, во время прослушивания музыки. Будто родился таким, бестия.
На отца внимания не обратил, привык к тому, что тот обычно сидит в кресле. Включил телевизор, какое-то время смотрел, стоя, прислонившись к стене, но скоро наскучило. Надул пузырь жвачки, тот лопнул, и парень снова стал нехотя жевать.