Анж Питу (др. перевод)

Дюма-отец Александр

– Надежда! Надежда! – закричали несколько человек.

– Да, но цвет надежды в то же время является цветом графа д’Артуа. Иль вы хотите выглядеть так, будто носите ливрею принца?

– Нет! Нет! – завопил согласный хор голосов, причем Бийо кричал громче всех.

– Тогда смените кокарду. И уж коль вы желаете носить чей-то цвет, то пусть это будет цвет нашего родного города Парижа – синий и красный. Да, да, друзья мои, синий и красный [121] .

121

Позже

г-н Лафайет обратит внимание на то, что синий и красный – это цвета Орлеанского дома, и прибавит к ним белый, сказав тем, кому он предложил это добавление: «Я даю вам кокарду, которая обойдет весь мир». – Примеч. автора.

– Да! Да! – заорали все. – Синий и красный!

С этими словами люди стали срывать зеленые кокарды, требовать ленты, и в тот же миг, словно по волшебству, распахнулись окна – из них посыпались красные и синие ленты.

Но хватило их едва ли на тысячу человек.

Тогда были розданы, разрезаны, порваны передники, шелковые платья, шарфы, занавески; из лоскутьев сделаны банты, розетки, перевязи – их уже достало на всех.

После этого маленькая армия Бийо тронулась в путь.

По дороге она пополнилась: на всех улицах Сент-Антуанского предместья к ней присоединялись самые отчаянные, самые отважные люди из народа.

В относительном порядке все дошли до конца улицы Ледигьер, где уже было множество любопытных, которые – кто робко, кто спокойно, а кто и с негодованием – глазели на залитые ярким солнцем башни Бастилии.

Проход барабанщиков по Сент-Антуанскому предместью, затем сотни французских гвардейцев по бульвару и, наконец, прибытие отряда Бийо, выросшего до тысячи – тысячи двухсот человек, в один миг изменили облик и настроение толпы: робкие осмелели, спокойные возбудились, негодующие стали выкрикивать угрозы.

– Долой пушки! Долой пушки! – вопили двадцать тысяч человек, грозя кулаками орудиям, бронзовые стволы которых выглядывали из амбразур.

И как раз в это время, словно комендант крепости исполнял приказ народа, на орудийные платформы вышли артиллеристы и откатили пушки, так что их не стало видно.

В толпе раздались рукоплескания: значит, она – сила, если перед ее угрозами отступили.

Тем не менее на верху башен продолжали расхаживать часовые: солдаты инвалидной команды и швейцарцы.

Теперь уже вместо «Долой пушки!» орали «Долой швейцарцев!». Это было продолжение вчерашних призывов «Долой австрияков!».

Но швейцарцы продолжали ходить туда-сюда по башням, равно как и солдаты инвалидной команды.

Один из кричавших «Долой швейцарцев!» не выдержал; он вскинул ружье, прицелился в часового и выстрелил.

Пуля ударилась о серую стену Бастилии

футом ниже вершины башни как раз под тем местом, где проходил часовой. Она оставила щербину, похожую на белую точку, но часовой не остановился, даже не повернул головы.

Вокруг этого человека, давшего сигнал к бессмысленной, безумной атаке, поднялся ропот. Но в ропоте было куда больше испуга, чем ярости.

Большинство даже не понимало, что выстрелить из ружья по Бастилии – преступление, карающееся смертной казнью.

Бийо рассматривал эту серо-зеленую глыбу, подобную тем сказочным покрытым чешуей чудовищам, о которых повествуют древние предания. Он считал амбразуры, из которых в любой момент могли вновь показаться пушки, прикидывал, сколько крепостных ружей могут угрожающе выглянуть из бойниц.

И, вспомнив слова де Флесселя, он покачал головой.

– Нет, – пробормотал он, – нам туда никогда не ворваться.

– А почему это нам туда никогда не ворваться? – раздался голос у него за спиной.

Бийо обернулся и увидел человека в отрепьях, с ожесточенным выражением лица и глазами, горящими, словно две звезды.

– Потому что мне кажется невозможным взять эту громадину силой, – объяснил он.

– Взятие Бастилии – не военный подвиг, а акт веры. Верь, и ты совершишь его, – сказал его собеседник.

– Терпение, – проговорил Бийо, роясь в карманах в поисках пропуска, – терпение.

Человек неверно понял его.

– Терпение! – вскричал он. – О, я понимаю, ты жирный, ты похож на фермера.

– А я и есть фермер, – подтвердил Бийо.

– Тогда я понимаю, почему ты говоришь о терпении: ты всегда ел досыта. Но посмотри на этих призраков, что стоят вокруг нас, взгляни на их пересохшие вены, пересчитай у них кости сквозь дыры в лохмотьях и спроси у них, понятно ли им слово «терпение».

– Этот человек красиво говорит, но он пугает меня, – заметил Питу.

– А меня нет, – бросил в ответ Бийо.

И он снова обратился к этому человеку:

– Да, терпение, но всего на четверть часа.

– Вот как? – улыбнулся тот. – Четверть часа? Ну, это не так уж и много. А что ты намерен сделать в эти четверть часа?

– За эти четверть часа я схожу в Бастилию, узнаю, сколько там гарнизона, каковы намерения коменданта, да, наконец, узнаю, как туда входят.

– Ну, это если ты узнаешь, как оттуда выходят.

– А если я не выйду, один человек вытащит меня оттуда.

– И кто же этот человек?

– Гоншон, Мирабо народа.

Собеседник Бийо вздрогнул, глаза его сверкнули.

– Ты его знаешь? – спросил он.

– Нет.

– А как же ты его найдешь?

– Очень просто. Мне сказали, что стоит мне обратиться к первому встречному на площади Бастилии, и он проведет меня к Гоншону. Я встретил тебя на площади Бастилии, проведи меня к нему.