Апокриф
Шрифт:
— Азария, один вопрос напоследок!
— Мда?
— Что такое «до нашей эры»?
— То же самое, что и «до рождества Христова»… то есть… а я так сказал? Опять! Хорошо, я еще приду и расскажу. Только ты это не записывай, ладно? Это должно быть только в книге пророка Даниила, а то Гавриил мне шею свернет.
— Уговорил, Посланец Неба! — улыбнулся Товий.
10
Светофор на набережной Невы моргнул в последний раз желтым сигналом и разрешил переход. Игнорируя запрет,
донес ветер вечный надрыв голоса Кипелова.
— Не мог. Не имел права, — остановился вдруг прямо посреди «зебры» один из двух, переходивших дорогу, с недоумением, почти обидой глядя вслед машине.
— Рафаил, это всего лишь песня, — дернул его за рукав пиджака второй — с собранными в хвост темными кудрями, в сером летнем костюме. — Когда ты перестанешь искать глубокий смысл в рифмованных текстах всех времен? Идем, сейчас будет красный…
— И это говоришь ты, с твоим-то уважением к Слову… — Рафаил высвободил руку и посмотрел вверх — на золоченую роскошь фасада Эрмитажа и затянутое облаками небо.
— Слово слову рознь… — Уриил бросил короткий взгляд на спутника и предостерегающе поднял ладонь, — только не спрашивай меня, о чем эта песня. Начинается с ворона Эдгара По, а заканчивается чем-то совсем апокалиптическим… и к тебе и твоим ангелам-хранителям не имеет ни малейшего отношения.
— И все же я хотел бы послушать…
— Хорошо, потом мы купим диск.
— М-м?
— Предоставь это мне. И приготовь деньги.
Посетителей было немного, то ли из-за буднего дня, то ли из-за недавно повысившейся платы за вход. И никто не мешал двум чем-то похожим на студентов местного университета друзьям медленно идти из зала в зал, негромко обмениваясь впечатлениями.
— Фра Беато Анджелико… «Мадонна с младенцем и ангелами». О нем я тебе рассказывал. Тот, кто в шестнадцатом веке расписывал кельи монастыря Сан-Марко такими вот светлыми видениями. Если говорить о любви к Богу, то вот она зримо, в чистом виде…
— А несовершенство исполнения? — Рафаил покачал головой, — Это ближе к иконописи, как ты ее мне объяснял, чем к живописи… И перспективы нет, смотри — просто две четкие части: верхняя залита золотом, а нижняя — узором. И я уже не говорю об этих двух неестественных фигурах летающих ангелов…
— Две сидящие в молитве тебе нравятся больше? — улыбнулся добровольный экскурсовод Рафаила, — не забывай, что фра Анджелико никогда не видел летающих людей. А вот молящихся — видел. А что касается золота, то оно здесь символ Света. Святости, если хочешь. И потом, насчет иконописи ты абсолютно прав…
— Мне здесь почему-то нравятся крылья ангелов, — вдруг обернулся Рафаил,
— Скорее, фантазия… Джованни дела Робиа, «Рождество».
— Танцующие ангелы. Их тут… один, два…
— Восемь. Как и вон там, у Ридольфо Гирландайо, на «Поклонении Христу». Мы все семеро плюс Иеремиил.
— Может, научимся танцевать? — шутливо заметил Рафаил, пытаясь найти отличия в лицах или хотя бы фигурах ангелов, на его взгляд — совершенно одинаково женственных.
— Хотел бы я на это посмотреть… Идем дальше. Филиппино Липпи, сын художника и очень сильного человека… «Поклонение младенцу Христу».
На небольшой картине хрупкая, почти бесплотная дева Мария, молитвенно сложив руки, смотрела на младенца, лежащего на прозрачном невесомом покрывале, край которого поддерживали два ангела — в голубом и красном одеяниях, за ее спиной два других ангела — в красном и бледно-зеленом — поддерживали плащ, ниспадающий с ее плеч. Еще двое ангелов — высокие белые фигуры — замерли чуть выше. Слева висело «Благовещение» того же художника. Рафаил долго запоминал лицо стоящего перед Девой с лилиями в руке Гавриила, попытался найти его же среди тех шести ангелов на первой картине и — не смог.
— Ищешь портретное сходство? — понимающе кивнул Уриил. Ему нравилось делиться знаниями, нравилось даже то, как его спутник смотрит: так, как никогда не мог он сам — не изучая, и не думая о биографии художника, а словно пытаясь почувствовать то, что чувствовал рисовавший это, — Определяй по расположению ангелов. Два ближайшие к Деве — Михаил и Гавриил.
— А мы с тобой — те, кто держит покрывало младенца?
— Хочешь посмотреть именно на себя? Ну, пойдем. Да, считаю своим долгом напомнить о том, что тщеславие — грех…
— Это ты к чему?
Уриил прошел через следующие два зала и подвел его к работе конца шестнадцатого века.
— Доменико Фетти, «Исцеление Товита». Любуйся тобою созданной легендой.
Мраморные ступени, переговаривающиеся о чем-то женщины между мраморными колоннами, на переднем плане — группа людей: Анна, Товит, юноша в чем-то ярко-красном, смазывающий отцу глаза и он, Рафаил, с посохом в руке. Собственно, именно по посоху и крыльям Ангел себя и опознал. Не зная названия картины, он вряд ли обратил бы на нее внимание вообще. Он спокойно изучал ее, теребя короткую прядь русых волос, и молчал.
— Давно хотел спросить тебя, откуда взялась собака? — нарушил молчание Уриил, когда Третий Ангел отвел взгляд от холста и переступил с ноги на ногу, отчетливо простучав каблуками ботинок по паркету.
— Эта? — Рафаил указал на собаку с длинным хвостом, стоящую рядом с главными героями картины.
— Ну, не конкретно эта. Порода варьируется, ты это еще увидишь. Вообще, откуда она взялась в книге? Или, действительно, была?
— Товий, вообще, был очень добр к животным.
— Ясно. Художественный вымысел.