Апраксинцы
Шрифт:
Ночь… Первый часъ. Вс спятъ и храпятъ кром Ивана; онъ ворочается съ боку на бокъ.
— Захарычъ, Василій Захарычъ! подвинься, братецъ, что развалился!
Но Захарычъ ничего на это не отвтилъ, а только какъ-то свистлъ носомъ и выдлывалъ горломъ звуки чуть-ли не всего оркестра.
— Вишь, какъ нализался, — керъ-керешенекъ!
И дйствительно, Василій страшно нализался, онъ по поговорк «остатки сладки», окончилъ всю бутылку.
Никифоръ тоже проснулся.
— Иванъ, ты спишь? спрашивалъ онъ его.
— Нтъ, а что?
— Да дай, братецъ, мн завтра твою манишку надть.
— У меня только дв и есть.
— Ну дай, братецъ!
— Возьми! Да ты бы лучше у Петрушки спросилъ.
— Дай ужъ ты; Петрушка
Тотъ не просыпался. Никифоръ повторилъ вопросъ.
— Дамъ, отвтилъ соннымъ голосомъ Петрушка.
— Ну, спасибо! А можетъ въ Троицу вечеркомъ хозяинъ со двора отпуститъ, такъ можешь мою шляпу одть. Щеголяй!
— Да великонь-ка, Никифоръ едорычъ!
— Ничего, бумажки подвернешь! все въ шляп-то оно не впримръ казисте.
— Извстное дло.
Петрушка снова захраплъ.
— Жарко, братъ, просто лежать не могу. Петрушка лягается, клопы кусаютъ, говорилъ Никифоръ. Онъ накинулъ халатъ, всталъ съ постели и подошелъ къ отворенному окну. Майская ночь, ежели ее только можно назвать ночью, уже переходила въ утро. Заря показалась на восток и начала золотить предметы. Съ улицы доносился стукъ колесъ о мостовую и псня какого-то пьяненькаго. Воробьи ужъ проснулись и начали чирикать. Въ конюшн застучала лошадь; «балуй», крикнулъ проснувшійся кучеръ и замолчалъ.
— Иванъ, Аннушка глядитъ! шепнулъ Никифоръ и послалъ ей летучій поцлуй.
Ему отвчали. Онъ какъ-то искобенился и началъ кланяться.
— Какая Аннушка? спросилъ Иванъ.
— Аннушка, Губаревская горничная, вотъ что насупротивъ насъ во флигел живетъ.
Иванъ тоже всталъ и подошелъ къ окну.
— Что, старовръ спитъ? тихо спросилъ Никифоръ.
— Дрыхнетъ, утвердительно отвтилъ Иванъ.
— Значитъ можно курнуть?
— А спички есть?
— Нтъ.
— Постой-же, я въ кухню схожу.
Иванъ ушелъ. Тихонъ былъ старовръ и до того не любилъ, когда при немъ курили, что даже подчасъ наушничалъ хозяину, который былъ тоже по вр и, какъ говорится, «до смерти не любилъ этого зелья.»
— Степанида! дай спичку, слышалось изъ кухни.
— Чего?
— Спичку.
— Какую спичку?
— Да вотъ, папиросочки покурить.
— Нешто по ночамъ курятъ, полуношники’?
— Степанидушка!
— Оставь! ей-ей по зубамъ смажу, а не-то, закричу! Небось на передникъ общалъ принести, такъ съ пасхи и жилишь.
— Принесу, Степанидушка, принесу! завтра же принесу.
— Оставь, а не то, вотъ-те право, бльмы выцарапаю!
Иванъ принесъ спичку, зажегъ папиросу, и они начали курить въ окошко подъ храпъ другихъ молодцовъ, похожій на тотъ гулъ, который издаетъ немазанная телга, когда она детъ черезъ старый деревянный мостъ, доски котораго прыгаютъ какъ фортепіанныя клавиши.
X
Въ ма 1862 года, Петербургъ сильно пострадалъ отъ пожаровъ. Многіе апраксинцы, жившіе въ Ямской и на Разъзжей улиц, тоже погорли. Пожары эти уже явно выходили изъ ряда обыкновенныхъ пожаровъ; ихъ приписывали непремнно поджогамъ. На всхъ нападалъ какой-то паническій страхъ и на апраксинцевъ тоже. До сихъ поръ они считали свое мсто торжища какой-то несгараемой и ни отъ чего неутрачивающейся твердыней, не смотря на то, что твердыня эта большею частію была построена изъ дюймовыхъ досокъ. «Но громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится», а потому и апраксинцы познали вдругъ, что твердыня ихъ передъ огнемъ ничто иное, какъ утлая ладья въ бурномъ мор, и призадумались. «А что, ежели подожгутъ Апраксинъ, думали они: — вдь загорись одна лавка, такъ ничему не устоять, весь рынокъ сгоритъ», и боле осторожные торговцы сдлали холщевые мшки на случай пожара, чтобы удобне было вытаскивать мелкій товаръ, и даже перестали пополнять свои лавки покупкою новыхъ товаровъ. Между прочимъ на Апраксиномъ прошла молва, что поджигатели непремнно
Наступилъ Троицынъ день; многіе Апраксинцы не отворяютъ въ этотъ день лавокъ, а тутъ нарочно вышли: «ну, какъ загорится!» даже и въ Екатерингофъ на гулянье не отправились. День кончился благополучно, никакого несчастія не случилось; молодцы заперли лавки и, ругая хозяевъ, что оттянули т у нихъ гулевой день, отправились домой.
«Видно только такъ зря болтали, что подожгутъ Апраксинъ,» подумали хозяева и спокойне спали ночь на Духовъ день. Но «гласъ народа, гласъ Юожій!»
Въ Духовъ день хозяева по обыкновенію вышли въ лавки, посидли тамъ часовъ до трехъ, да также по обыкновенію и отправились домой, чтобы захватить своихъ сожительницъ и отправиться съ ними на гулянье или въ лтній садъ, или на Охтенское кладбище; молодцамъ-же наказали не сидть долго въ лавкахъ, а запираться часовъ въ восемь….
Въ квартир купца Крыжовникова, торгующаго фруктовымъ товаромъ, часовъ съ десяти угра было замтно какое-то необыкновенное движеніе. Евстигней Егорычъ — глава семейства — возился съ переливаніемъ настоекъ изъ бутылки въ бутылку, смотрлъ ихъ на свтъ и нюхалъ; Пелагея Степановна, его сожительница, съ кухаркой и мальчикомъ Гаврюшкой, который нарочно въ этотъ день не былъ посланъ въ лавку, укладывала въ корзину огромный пирогъ съ капустой и сигомъ, банку изъ-подъ килекъ съ нарзанными на куски селедками, кусокъ икры, ветчину и все, что потребно для закуски. На все на это приготовленіе безсмысленно смотрлъ двухлтній сынишка Пелагеи Степановны, Петенька.
Въ кухню, гд происходили эти приготовленія, вбжала на всхъ рысяхъ сосдка Крыжовниковыхъ и облобызала Пелагею Степановну.
— Куда собрался, батюшка? умильнымъ голосомъ спросила она ребенка.
— На Охту, молъ, тетенька, родственничковъ поминать, отвтила за него мать.
Ребенокъ ничего не сказалъ, а заревлъ и уткнулся въ юбку матери.
— Ахъ я дура! вскрикнула сосдка, — и забыла, что нонече гулянье на Охтенскомъ кладбищ-то. Пойду, пойду, безпремнно пойду.
— Заходите къ намъ на могилку-то. Вотъ мы сбираемся.
Въ спальной передъ стариннымъ зеркаломъ съ бронзовыми столбиками стояла Манечка — дочка Крыжовниковыхъ, и съ помощію подруги своей, Матрешеньки, зашнуровывалась въ праздничное платье. Поодаль стоялъ братъ ея Гарася, и кускомъ бархата натиралъ свою шляпу. Онъ былъ завитъ барашкомъ, — обстоятельство, которое дозволялось ему въ большіе праздники.
— Покрпче Матрешенька стягивай, покрпче; я тебя также зашнурую.
— Тише, Матрена Николаевна, а то неравно лопнетъ, да и убьетъ васъ костью-то, остритъ Гарася.