Апраксинцы

Лейкин Николай Александрович

Слова эти относились къ Гарас.

— И безъ тебя женюсь; ты вотъ лучше сама-то замужъ выходи…

— Шутникъ! Шутникъ онъ у васъ! Съ самимъ-то я и не поздоровкалась: здравствуйте, батюшка, Евстигней Егорычъ! и Ивановна въ поясъ поклонилась ему.

— А здравствуй, откуда Богъ принесъ?

— Откуда? знамо откуда, — гуляю, жениховъ да невстъ высматриваю; что я за песъ шелудивый такой, что и на гуляньи показаться не могу. Слава Богу, и одеженка есть, да и рыло не лыкомъ шито.

— Что-жъ, Ивановна, чмъ подчивать-то?

вотъ, ужъ по закону, кутейки сначала; да хересу, али водочки? — спросила ее Пелагея Степановна.

— Да ужъ лучше водочки, родная, — повадне будетъ.

— Пожалуйте!

Пелагея Степановна подала ей чашку съ кутьей; Ивановна зацпила ее ложкой.

— Какъ покойниковъ-то звали?

— Іоаннъ, Варвара и Петръ…

— Упокой Господи души рабовъ твоихъ: Іоанна, Варвары и Петра…. и, перекрестившись большимъ крестомъ, Ивановна проглотила ложку кутьи.

— Ну, а посл водочки-то, кофейку.

— Разв одну только чашечку, и то наскору руку; вдь я, родная, по длу пришла.

— Сейчасъ, сейчасъ… Гаврюшка, что-жъ самоваръ-то готовъ, что-ли?

— Готовъ.

— Ахъ какой мерзавецъ мальчишка! чтожъ ты за Петенькой-то не смотришь; смотри, видишь, онъ къ самовару подошелъ, обвариться можетъ. Погоди! я ужо скажу Евстигнею Егорычу: онъ-те задастъ!

— Дло въ два слова разскажу, начала Ивановна:- есть у меня одинъ человкъ, Антиповъ прозывается, такъ павой-то твоей плнился, что ночей не спитъ. Онъ здсь, ужо я его проведу мимо полисада, а вы, какъ-будто не нарокомъ, и зазовите насъ.

— Да чьихъ онъ?

— Антиповъ, говорю, отецъ евонный рыбой торгуетъ. Славный женихъ; а ужъ какой скромный, какъ двушка. Богатые купцы! Даве я къ вамъ забгала, хотла васъ увдомить, да прибгаю въ куфню; а куфарка говоритъ, ужъ ухали; я такъ и руками всплеснула.

— Да это не тхъ-ли Антиповыхъ, что садки-то свои на Фонтанк имютъ?

— Ихній, ихній!

— Еще домина у нихъ огромный недалеко отъ насъ?

— Они, они!

— А, батюшка, да вдь это богачи!

— Ужъ я, родная, какую-нибудь голь не посватаю.

— Да гд же онъ ее видлъ?

— На свадьб говоритъ, вмст пировали.

— Ахъ, батюшки! и Пелагея Степановна бросилась обдергивать на Манечк платье, хотя платье и безъ того хорошо сидло. — Такъ ты ужъ приведи его къ намъ, Ивановна…

— Безпремнно приведу, ужъ что сказала, то сдлаю.

*

Часа въ три поминовеніе родственниковъ было въ самомъ разгар. Во многихъ мстахъ уже валялись разбитые полуштофы и бутылки и родственники покойниковъ громко возглашали имъ «вчную память»; совершенно упившіеся валялись между могилъ.

— Что есть душа? — говорила одна сибирка другой, — душа есть духъ… тепереча, примромъ, у coбаки не душа, а паръ, и у анафемы, который, значитъ, анафем преданъ, тоже паръ… а французъ, у него не паръ.

— Позвольте; конечно, мы теперь выпимши, но все-таки свое разсужденіе можемъ имть: у турка или, выходитъ значитъ,

у арапа тоже паръ… а у француза, у того не паръ.

— Извстно, потому французъ христіанинъ; а нмецъ, шведъ и лютеранинъ, и католикъ тоже… ну, англичанинъ — тотъ опять не то, тотъ мытарства проходитъ.

— Это точно…

— Ну, выпьемъ…

— Если вы, тепереча, Авдотья Андреевна, не примете въ соображеніе то, что я есть, — говоритъ писарь, возсдающей съ нимъ рядомъ двушк,- и будете прямо тиранствовать надо мною единственно изъ своего плезира и гордости, то, можетъ быть, я несчастный, безвременно сойду въ могилу, и вы будете приходить сюда и оплакивать меня при псняхъ соловья… скажите одно слово, да или нтъ…

— Не знаю… шепчетъ двушка.

— Это ваше ршительное слово?

Двушка молчитъ.

— Скажите одно слово: да или нтъ… снова пристаетъ писарь.

— Да, едва слышно отвчаетъ она.

Въ полисад Евстигнея Егорыча поминовеніе родственниковъ было тоже въ разгар. Онъ поминутно зазывалъ проходящихъ мимо знакомыхъ, пилъ съ ними и закусывалъ. Набралось человкъ пять; бесда шла очень интимная, — они обнимались.

— Что смотрите, какъ мы обнимаемся? — обратился Евстигней Егорычъ къ Манечк и Матрешеньк

— Братцы, вотъ моя дочь и ея подруга, рекомендую; братцы посватайте женишковъ-то, ужъ больно имъ замужъ-то хочется.

«Изволь, изволь», послышались голоса, и компанія захохотала.

— Что ты двицъ-то страмишь, Евстигней Егорычъ, замтила Пелагея Степановна.

— Ну, ужъ ты молчи, я знаю, что я длаю. Гаврюшка, вотъ теб цлковый-рубль, бги до погреба, возыми бутылку рому ямайскаго лучшаго; да смотри, живымъ манеромъ. Пунштиковъ выпьемъ, обратился онъ къ гостямъ.

— Не много-ли будетъ?

— Пейте! вдь влзетъ…

— Извстно, влзетъ, да все-таки…

— Ну, ужъ не разговаривай. А теперь водки выпьемъ.

Чрезъ нсколько времени принесенъ былъ ромъ и сдлавъ пуншъ.

— Вдь я брата поминаю, поймите вы это, говорилъ уже коснющимъ языкомъ Евстигней Егорычъ; на глазахъ его были слезы. — Брата роднаго, можно сказать, отца втораго… конечно, Богъ ему судья, все-таки онъ мн добро сдлалъ…

— Это точно… отвтилъ гость, отеръ слезу и покачнулся.

— Примромъ онъ бывало скажетъ… Евстигней… ты, говоритъ, скотина, такъ примромъ, къ слову ежели, и я молчу… потому, пикни чуть слово, сейчасъ за волосья.

Евстигней Егорычъ размахнулъ руками, какъ-будто дйствительно кого-нибудь хотлъ схватить за волосья.

Въ это время къ ихъ полисаду подошла Ивановна съ Антиповымъ.

Антиповъ былъ молодой человкъ, лтъ двадцати, одтый по-нмецки и въ лиловыхъ брюкахъ. Волосы его до того были напомажены, что казалось, съ нихъ капало. На ше у него висла массивная золотая цпь, а на указательномъ пальц правой руки сверхъ зеленой перчатки блестлъ брилліантовый перстень.

— Хлбъ да соль, проговорила Ивановна.