Апрель в Белграде
Шрифт:
– Ален.
Алена была готова уйти, не попрощавшись.
– Да, что? Я же говорю, я сделаю презентацию.
– Что случилось на репетиции? – а Настя знала.
Ничего не случилось, в этом и дело. Когда ничего не происходит, а у тебя начинает сводить живот, органы – подниматься и опускаться, дыхание – спотыкаться об мусор в мыслях, тогда стоит задуматься: может что-то все-таки происходит? Может, Ален, надо успокоиться? Уроки поделать?
Но получилось писать какие-то стихи сопливые. Алена как обычно. Пишет свои строчки без музыки. Строчки приходят в голову, Алена
Оставить ее там, поцарапать кожу. Будет причина купить новую. Будет причина выйти из дома.
– Ничего, говорю же, – слишком рассеянный взгляд. – Я-я распевалась, он играл, что-то говорил, а потом его позвал этот информатик. Что-то насчет дня школы, – слова тоже спотыкаются об мысли. Весь день сейчас катится по наклонной, потому что где-то споткнулся. Лишь бы понять – где. У Насти лицо не меняется; она терпеливо слушает, сидя на кровати. – И потом я ушла. Все. Как сейчас я вот ухожу. Ладно?
Настя молчит, думая, что кивнула. Но она не кивнула. Тоже задумалась.
– Ладно. Пока, – отвечает вместо нее Алена и исчезает из комнаты.
По школе было видно, что именно не так. И дело не в одной репетиции, которая якобы изменила ее жизнь. За одну секунду или один день жизни не меняются, это миф; жизни рушатся кирпич за кирпичом, начиная с основ, с самого дна. Так, что ты не замечаешь, пока стоишь и смотришь в небо. А дно проваливается, и ты проваливаешься…
А когда вдруг начнет тошнить – будет поздно. Ты не вспомнишь, какую дрянь ты съел утром. Какую из.
У Алены был тот случай, когда поздно. Когда взгляды Камиллы и Ленки не сбросить со своей спины; когда любопытство не заглушить при походе к стоматологу; когда мысли крутятся в водовороте, набирают скорость, попадая в одну точку невозврата – в Травкина. Мысли выстреливали только в него и промахивались, попадая в Ларину. Плохо-то ей. Сопливые стихи пишет она. Даже не знает, о чем.
О тебе, но о чем?
Она никогда не знала значение того, что писала.
И ее сейчас это не интересует.
Ее интересуют ноты и текст, которые ей надо выучить. Это буквально все, что ей нужно сейчас.
Зайдя в зал после уроков, она поняла, что это не единственная проблема. Нормально петь научат, и тексты тоже можно выучить, но Камилла.
Репетиция еще не началась: все только собирались и сидели на прекрасных бархатных стульях, в том числе и Камилла Крылова. Вместе с Ленкой пялились в телефон, тихо шептались и улыбались. Парни начищали инструменты. Кто-то стукал по клавишам пианино, издавая ужасные звуки. Другие девочки сидели у открытого деревянного окна и делали, скорее всего, хорошие селфи при таком натуральном освещении. А Алена – как обычно. Ее судьба – стоять неподвижно в дверях и осознавать вещи.
Осознавать, что Камилла и Ленка понятия не имеют, что она поет с ними в группе. Что Травкин позволил. Что ему хоть и лень позволять, но Алена захотела. И он пошел навстречу. И теперь они молчали и смотрели на нее, как на постороннюю телку, которая
Но в руках ноты In Flanders Fields, которую готовил третий год. Она не ошиблась.
Ошиблись они.
Он меня взял
– Что ты тут делаешь? – Камилла будто бы случайно подошла к ней, медленными кошачьими шажочками. Ленка осталась сидеть на стуле и держать телефон как-то по-пьяному, как со сломанной кистью. Внимание разделилось на две части и новая часть – вошедшая в зал Алена.
Тень, появившаяся на лице Алены – это Камилла, чья спина теперь загорала на солнце. Алена переводит взгляд, как стрелку.
– Ну, это же репетиция.
– Но ты не в хоре, – по-доброму, фальшиво она усмехается и рассматривает ее.
– Я же говорила, он меня взял.
Двусмысленно, ха-ха, Ален, не время думать о другом смысле фразы «он меня взял».
«Блять, вот же маленькое противное насекомое» читается в застывшем взгляде Камиллы.
Алене не нравилось находить врагов. Узнавать их в тех, к кому сто раз привыкла. Не делать их себе, не лепить из пластилина, а находить в коридорах гимназии. Алена не привыкла быть вещью, на которую Камилла плюет смеющимися глазами.
Алена думает, что не заслуживает плевков. Ни тогда, ни сейчас.
– Даже если бы взял, – Камилла занижает голос и, говорит, как можно расслабленее, – ты не должна быть в старшем хоре.
– Я попросила, и он разрешил, – легкость и искренность ее речи как масло в огонь.
Все.
Камилла опять застывает и пытается дышать сквозь сомкнутые губы. Дышит спокойно. Признавать кого-то то врагом ей не выгодно, потому что у нее нет пока аргументов. Перед другими ей нечем оправдываться, когда другие узнают, что Камилла «не ладит» с Аленой. А слухи разбегутся, как напуганные муравьи. Если уж ненавидеть, то за дело.
А пока что их неприязнь на уровне интуиции. Неприязнь Камиллы, конечно. Алена-то уже знала о ней некоторые вещи, за которые можно послать нахер.
Но как Травкин мог разрешить? Он был снисходителен только с ней, с Камиллой! С Ленкой, с Аней из параллельного, с Лизой из второго, и еще другими ее лучшими подружками… С ними, с любимками! Любимкам он все позволял, прощал и не уничтожал морально. А теперь Камилле оставалось всматриваться в лицо Лариной и пытаться найти загадку. Не разгадку, блять, а хоть что-нибудь интересное, за что она могла бы ухватиться и свалить все на это что-то, на это «да ничего особенного, Травкин просчитался».
Но в Алене подозрительно, до бешенства, до нарочного молчания, до настойчивых вопросительных взглядов на Травкина, ничего не было. Ничего. Она последняя маленькая матрешка, которая больше не открывается: посмотри, покрути и засовывай обратно.
– Это классно, – интересно, у нее внутреннее кровотечение не начнется? Камилла не будет просто так делать из кого-то врага.
– Спасибо, – ей не нравится тон Камиллы, и Алена неосознанно делает такой же.
– Будет трудно, – надеется, что Алена заплачет и убежит сегодня же, – особенно тебе, в старшем хоре.