Апрель в Белграде
Шрифт:
Она все-таки умеет играть. Кое-что. В начальной школе, кажется, в классе пятом, они учили Jingle Bells на металлофоне. Как же там… Первая ми… Нет, два раза ми, ми, потом ре… Пусть Алена и понятия не имела, где тут начальная «до», она помнила расположение клавиш.
Ударяя по клавишам, звук получается не сто процентов правильным и чистым, но мелодичным… Вспомнила! Ларина не замечает улыбку на лице. Чем дальше игралось, тем шире она становилась.
– Выпрямись, я умоляю тебя, – недовольно и брезгливо протянулся его голос, и Алена тут же вздрогнула и убрала руки от клавиш, будто бы на дверях
Что бы он не сделал, Алена, скорее всего, подпрыгнет и умрет внутри. Столько лет молчания (всего три года) и проглатываний мыслей в мозгах, на языке, в глазах, чтобы все проебать прослушиванием в его, его! Хор… Все проебано.
И конечно, она выпрямляется не сразу. Сначала нужно осознать, что он вошел и идет прямо к заветному пианино, что на нем его любимая светло-розовая рубашка, и что… да, он сказал выпрямиться.
Ее любимая рубашка. Откуда ей знать его любимые рубашки?
Она выпрямилась. Она помнит, как он заставил сделать это в прошлый раз, потянув назад плечи. Какого хера ты не поешь, Ларина? Больно. У его голоса такой же пронзительный эффект.
– Здравствуйте, я не хотела, если что, – кое-как поднялась Ларина на ноги и начала нервно растирать ладони, – я вообще не играю, не умею играть…
– Сядь, – он не доходит до пианино и бросает свою папку на него на ходу. Как электричеством бьет его тон в полной тишине. Зачем? Ларина думает, зачем, и тратит время. – Сядь, – растягивает он фразу раздраженно и лениво.
Его вечное недовольное лицо и приподнятые брови, в ожидании исполнения приказа. Долго у них будут продолжаться такие отношения? Какие отношения? Которые у него со всеми учениками? Лечись, Ларина.
Ей не очень хочется садиться и быть ниже его в два раза, но она быстро возвращает свой зад обратно на банкетку и пытается не поворачивать к нему голову, а коситься.
Что он вечно пристает? Что ему вечно надо от Лариной?
– Мало выпрямила.
– Я не могу больше.
– Можешь.
– Если больше, то спина болит, – отвечает Ларина с поднятым подбородком и взглядом вперед. Продолжительный выдох. Лопатки жутко болели вместе с плечами, если долго сидеть в правильной позе. Дмитрий Владимирович укладывает локти на пианино, оказывается в поле зрения, и Ларина переводит взгляд к нему. Он слышит биение сердца у нее в животе?
– А знаешь почему спина болит? – начал он издевательски, но с учительской заботой. Господи, эта его непонятная смесь неизвестных ингредиентов в поведении сводила с ума. – Потому что ты всю жизнь ходишь, как знак вопроса. Надо думать об этом. Не только, когда поешь. В старости твоя спина тебе «спасибо» не скажет, – он отлепляется от пианино, делает медленные шаги к банкетке, помещает руки в карманы и останавливается. – Брысь отсюда.
И она с радостью подскакивает, обходит уже сидящего Травкина за его спиной и встает где-то рядом, оборачивается. Неловкость у нее текла в
Она хочет, чтобы он не повышал на нее голос.
Но об этом мечтали все. И не повышал он только на любимчиков. «Камилла» шепчет ей мозг, и она закрывает глаза, успокаиваясь. Шли ее к херам, пожалуйста.
Травкин увлеченно играет какой-то красивый бред на клавишах. Алена вертит языком во рту, начинает в открытую пялиться, потому что никаких указаний он не давал, и говорит себе… красивый, красивый, красивый, красивый, красивый…
Какие черты лица, какие непонятные взъерошенные черные волосы. Какие губы, которые было видно только тогда, когда он молча играл. Какой… все, что с ним связанно.
Алена рассматривает его серьезным взглядом, с слегка сдвинутыми бровями. Она все раскладывала по полочкам и не пускала слюни. Их нечего пускать, он ведь только красивый.
А внутри, что внутри! Паскуда талантливая.
Красивая талантливая паскуда.
В уши пробиваются знакомые ноты. Ларина меняет взгляд и сдвигает брови еще больше. Травкин в наглую играл Jingle Bells. Намного быстрее и профессиональнее Алены, ясень пень, но какого…
– Я играл это однажды на утреннике. Мне было шесть лет.
Он продолжал играть, а Алена начала улыбаться. Как уже улыбалась пять минут назад, когда сама играла дурацкую песню.
– И Вы до сих пор помните ноты? – восхищается, не сводит взгляда.
– Я ни одни ноты не забываю, – а он даже не смотрит и следит за пальцами. – Один раз сыграешь и все. Даже если в голове не откладывается, то руки помнят.
– Я играла это тыщу раз в начальной школе и… не помню, – вспоминает Ларина, рисуя картинку двенадцатилетней себя за партой с металлофоном. Музыка останавливается в ее голове. В ее ушах. В зале. Травкин остановился, сидя разбирая какие-то ноты на пианино.
– Позанимайся музыкой двадцать лет и вспомнишь.
Двадцать лет! Да он действительно сумасшедший в свои тридцать с чем-то. Люди, увлеченные работой с головой, всегда привлекали Ларину, потому что она сама захлебывается в своей писанине. Тут она дергает уголком рта. Можно ответить на вопрос, который она засунула в дальний ящик: почему Травкин? Что в нем? Он увлечен. Пленен, заражен любимым делом и это пленило и заражало Ларину.
Ах, эти гении, влюбленные в себя и в то, что делают.
Я тоже по этой теме, Дмитрий Владимирович, но сказав Вам это, я Вам понравлюсь нечестным способом. А все, что я хочу – честности.
– Давай распевку.
Ларина на автомате начала его доремифасолясидо и даже не смотрела на него, что странно, потому что она всегда пользуется моментом. У нее в голове незаконченный разговор с самой собой.
Я же понравлюсь Вам, говорит она убито стене и опускает взгляд ниже, Вы же любите всех, кто любит творчество и любит Вас особенно, Ларина слабо повторяет его жест и кладет себе руку на живот, это нечестная симпатия. Я не хочу играть с Вами в игры, в улыбки, в безобидные и обидные шутки.